Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи
Шрифт:
Но проповеди — проповедями, Богу — Богово, а людям-то в мимо скользящей суете своих дней часто бывает некогда заботиться о грядущем. И, зная Юрьеву неправду да боясь для себя пущей беды, от имени своего малолетнего княжича ростовские бояре чуть ли не первыми, даже в обход новгородцев, признали над собой Юрьеву волю. Оттого им было не по себе, что именно их епископ выступил тверским поручителем в переговорах с великим князем. Всем был известен и страшен мстительный нрав последнего. Однако и Прохор был тверд…
Бывают такие старцы: вроде бы духу в теле и уцепиться-то не за что, одни глаза на лице и светятся, ан столько в тех глазах сердечной крепости, что диву даешься.
На одних прошедшие годы вдруг разом сваливаются немочью, да недугами, да старческим слабоумием, другие же, и от роду здоровьем не богатые, от прожитых лет только тверже становятся, как мореное дерево, и до самого смертного часа хранят зрелую ясность ума. Таков был и Прохор…
Сам боярский сын, смолоду стремился он к Божеской чистоте, по душевному велению принял
Прохор же, будто нарочно, точно испытывал земляков, ничего не страшась, говорил, что думал, да еще и глядел на иных с усмешкой: «Коли не по сердцу о чем говорю, отчего же не выдадите меня поганым? Знать, боитесь Страшного-то Суда, а коли и вы, бессовестные, боитесь Его суда, воистину велик и славен Господь!.. И в том прощение вам за грехи: покуда жив в душе вашей не скотский, но Божий страх, дотоль и душа ваша жива и открыта Господу…»
Иногда стоило бы, наверное, и владыке быть посдержаннее в своих высказываниях, но самому-то ему казалось: все, что говорит он и делает, так мало, так недостаточно для того, чтобы уберечь свою паству от неверия и опасной снисходительности к коварным татарам. Дело было еще и в том, что со времени ордынского царевича Петра татары особенно возлюбили Ростов и с охотой селились в нем на жительство, привнося в слаженный, повседневный быт древнего города вовсе не свойственные ему привычки и обычаи. Дух не купецкой степенной торговли, но торгашества крикливых восточных базаров делался все заметнее, равное, уважительное отношение друг к другу сменялось презрением одних к другим, а главное, пусть брезгливо, но как-то обреченно и равнодушно русские уступали татарам и лучшие торговые лавки, и дома, и даже целые улицы. Точно в дикой степи, коней забивали на мясо, а какие татары-то еще и нарочно смеялись, предлагая русским соседям отведать конины. Унизительное заключалось еще и в том, что татары-то на Руси селились самые безродные, никчемные, из тех, кому, как правило, и среди своих места не находилось. Только и тем татарам русские боялись противиться, слишком силен был страх перед беспощадными победителями, перед неминуемой местью и расплатой за право на собственное достоинство. Так-то уж было однажды, когда по смерти ордынского царевича случилась внезапная страшная замять, в которой, не выдержав притеснений, и терпеливые ростовцы побили многих татар. Александрову деду, князю Дмитрию, пришлось тогда спешно бежать в Орду, каяться перед ханом да платить серебром за пролитую татарскую кровь. Страх того неоплатного наказания жил в ростовцах и по сей день… Ордынским же царевичем называли ростовцы одного из Чингизидов, ханского рода юношу, с именем Петра принявшего святое крещение и доказавшего добродетельной жизнью христианина, что через истинную веру и бывший враг может стать другом. Петр умер в Ростове глубоким старцем, оставив по себе добрую память и церковь, возведенную им в честь Первоверховных апостолов Петра и Павла. Возлюбивший во Христе, и он был ответно возлюблен ростовцами. Но то был редкий, исключительный случай, в основном же в простой и обыденной жизни незлобивым ростовцам приходилось примиряться с вопиющей наглостью и безнаказанными преступлениями татар. Как ни противно было вынужденное соседство, но и избежать его без крови было никак нельзя. Впрочем, и среди татар случались вполне добродушные, честные люди, и многие из них, подобно царевичу Петру, осев в Ростове, приняли крещение, женились на русских женщинах, да и татарки, охотно крестились и выходили замуж за степенных и работящих русских.
Владыка Прохор конечно же тем бракам не препятствовал и сам в душе ликовал, когда, презрев душой, татары, как малые дети к матери, приникали к истинной вере, однако трудно давалась ему собственная вера в их искренность. Как поверить в родство того, кто еще вчера убивал твоих близких?.. Потому так резко и предостерегал ростовцев владыка и так строго судил их за доверчивость и опрометчивое сближение с погаными. Разумеется, он понимал всю тщету и даже вредоносность, случись она ныне, открытой борьбы с татарами — слишком не равны были силы. Православные не могли понять, что будут биты-до тех пор, покуда не объединятся в один кулак. То понял великий князь Михаил Ярославич! И хитрым ростовским умом владыка разгадал дальновидный загад князя, а потому с трепетной, тайной надеждой на протяжении всей жизни пристально следил за Тверским, молился, просил у Бога ему удачи. Много было побед у князя, да не было главной: не сумел, не успел он сжать воедино тот русский кулак. Ан поди-ка, попробуй его сожми, когда каждый палец на той русской руке мнит себя старшим… Не в том ли суть Узбековой власти и главная его мысль, чтобы не одним мечом, но и магумеданством покорить и унизить Русь?.. Вон как лихо, в одночасье всю Кипчакскую степь заставил молиться он одному пророку, а разве вольные степняки хотели того? Разве мало им было своих идолов и богов? Ан знает Узбек закон: чья власть — того и вера, лишь вера по-настоящему может сплотить воедино народы, подпавшие под чужеродную власть. Не может не понимать того хан Узбек — слишком умен, и, значит, ищет пути к самому сердцу Руси — к православию. Но знает он: русские не кипчаки, коли во что поверили, разом не отрекутся, потому и пути Узбековы столь непросты и долговременны… Вложил уж татарин стрелу на лук, натянул тетиву, наметился, да у той стрелы короток оказался полет — взял ее на себя русский князь. Так что и действительно, ежели и убил Михаил Ярославич Кончаку, то уж владыка Прохор с радостью отпустил бы ему этот грех, коли бы довелось. Но не довелось — не простил ему хан Узбек удара, цари-то не любят, когда их ходы наперед угадывают. Убили радетеля за отечество, на которого Русь уповала, убили того, кого тот же бездетный владыка Прохор, как и многие на Руси, почитал за отца и любил больше сына. Сын — что? Лишь услада родителю, Михаил же Ярославич был щитом от поганых для земли и православной веры! Вот уж воистину — воин Христов!..
Потому и встретил владыка Прохор Михайлова сына точно родного. Да еще и более того: в назидание ли малолетнему Федору, в укор ли трусоватым боярам епископ принял Александра как самого наивысочайшего и почетного гостя, словно ни смерть Михаила Ярославича, ни ханская милость к его убийце перед лицом владыки ничуть не изменили тверского чина. Владыка будто нарочно подчеркивал перед всеми необходимость законной наследственности русской власти…
За трапезой с глазу на глаз во владычьих покоях Прохор долго расспрашивал Александра о тверском бытии по смерти отца, о матушке, с которой был знаком прежде, о Дмитрии, особенно подробно о Дмитрии…
И для владыки стало неожиданностью, что послом к Юрию пошел второй брат, а не первый.
— Знать, Дмитрий-то не хочет Юрию кланяться?
— Не хочет, отче.
— А Узбека-то тем не боится обидеть?
— Правда выше царской обиды, — сказал Александр, и сам, будто девушка, зарделся от своих слов.
— Верно, верно, сынок, — ласково, не по-владычьи ободрил его отец Прохор и вдруг вскинулся с высокого кресла, как с коня молодой, быстро пересек залу, упал на колени перед ликом Спасителя и, истово осенив себя крестным знамением, воскликнул: — Дай же, дай ему силу, Господи, на то, что отец не успел!..
А еще, прежде чем отправиться во Владимир, в благолепном Успенском соборе, «аки невеста» украшенном золотом, драгоценными каменьями, жемчугами, парчовыми опонами, а главное, на редкость искусно писанными ликами святых и угодников, при стечении народа владыка Прохор отслужил молебен за упокой убиенного страстотерпца великого князя Всея Руси Михаила Ярославича и во здравие членов его семьи: вдовы-княгини Анны Дмитриевны, бывшей княжны ростовской, и чад его — Дмитрия, Александра, Василия и Константина, ныне терпящего бедствие и унижение в полоне…
Пели в Ростове так, как в Твери петь еще не умели: ладно и доброгласно. Сливаясь под куполом, звуки священных песен падали на людей очистительным Божиим дождем и, кажется, достигали тех душевных пределов, за которыми в каждом — бес его или ангел. Бесы от тех песен корчились в душах, ангелы — умилялись. И слезы сами собой катились из глаз.
Стихи, повторяясь, звучали каноном. Сначала на левом клиросе их пели по-гречески, затем на правом пели по-русски. И все так торжественно, пронзительно и высоко.
Наверное, ничто более не могло укрепить Александра в его положении, чем этот светлый молебен. Люди вокруг него вздыхали и плакали, а после многие подходили к нему, как подходят к священнику за причастием, но не от него ждали милости, а, напротив, милостивы были к нему. Желали удачи и здравия, просто по-дружески касались руки, а кое-кто отваживался сказать, что, мол, Юрий-то для одних татар да нехристей русский князь, а для них-то, ростовцев, он не более чем убийца, и они как почитали великим князем Тверского, так и впредь будут почитать князьями над Русью его сынов. А, мол, всякая иная власть станет отныне для них лукава…
С тем и покинули славный, кудрявый город Ростов, словно бы в забытьи заглядевшийся бессчетными куполами своих церквей в тихое озеро Неро.
Глава 8. Во Владимире
Во Владимир прибыли в ту же пору, в какую в прошлом году, прежде чем уйти ему в свой последний путь на муки и смерть, был здесь батюшка Михаил Ярославич — то есть в самом конце июля, в заговенье на Успенский пост.
Издали, от клязьминских заливных лугов, открылся тверичам древний град, вознесшийся на широком, изрезанном глубокими оврагами холме. Как ни тревожно было на сердце у Александра, на миг он будто напрочь забыл, зачем и явился — так поразил его величием и неземной, небывалой красой Володимиров город. Знать, не зря дорожились князья честью быть посаженными на Великий Владимирский стол, знать, не зря после Киева митрополит Максим именно сюда перенес вместе со священной царьградской утварью православное старшинство, знать, не зря говорят, на всю-то русскую землю нисходит отсель благодать от чудотворного иконописного лика Божией Матери с младенцем Христом на руках. Сказывают, да и отец говорил, мол, свет и тепло от той иконы такой, что жарко глазам и от всякой мысли худой, коли сумеешь достичь ее скорбного, нежного взгляда, она тебя отвратит, а в доброй мысли — наставит, коли есть в тебе хоть на золотник того доброго…