Долгие сумерки путника
Шрифт:
Преданные мне родственники были не в силах справиться с бунтовщиками. Меня заковали в цепи. Заперли в темной каморке. Даже пытались отравить, но я спасся, вызвав рвоту.
Самым коварным обвинением было мое мнимое намерение заменить герб Карла V злополучной коровьей головой, которая красовалась на парусах моих кораблей. Священники, со своей стороны, приписывали мне злоупотребление епископскими полномочиями (за то, что я изгнал их сожительниц и их непотребных послушниц из ризниц и даже из-под алтарей).
Это был смехотворный финал. Трудно было не сойти с ума от
Эти крысы, эти ничтожества, чтобы обеспечить мне обвинительный приговор, выдолбили отверстие в ахтерштевене из жасминового дерева и спрятали там завернутый в непромокаемую ткань свой «идеальный» протокол, заверенный подписями, который наверняка будет свидетельствовать против меня перед королевскими судьями.
Я уже рассказывал, что, когда разыгралась буря, они, чувствуя себя виноватыми перед Богом, давшим волю своей океанической ярости, явились освободить меня от оков и просить, чтобы я повел корабль в этот опасный час. Алонсо Кабрера, один из моих палачей, принялся лизать мне на ногах раны от кандалов! Он умер сумасшедшим.
Моя судьба была трагикомична — меня поразил меч правосудия, который я сам выковал во имя порядка.
Все остальное широко известно. Меня заточили в тюрьму в столице, потом неохотно освободили, потом снова заточили. Я потратил шесть лет на тяжбы и ходатайства. Меня лишили моих титулов. Я увидел, как друзья и родственники поворачиваются ко мне спиной, даже те, кто когда-то аплодировал моей славе нагого открывателя земель, храброго путника.
И вот тогда, в те годы позора, я почувствовал то, что теперь знаю твердо: я портил им игру, тайную игру. Моя мораль и мое стремление осуществить возрождающую и благотворящую христианизацию не имели ничего общего с имперской целью завоеваний. Со своей непримиримой независимостью и нерасчетливой гордостью я изобличил то, о чем следует молчать по законам войны, по законам империи. Я портил всем праздник, всем мешал, был плохим политиком. Меня непременно следовало убрать с дороги, потому что в рождающейся империи свобода и справедливость — всегда планы на будущее.
Я был всего лишь строптивым и одиноким слоном на шахматной доске мира, где священники искажали слово Христово или прятали его в самом дальнем шкафу ризницы и где иноземные капитаны-конкистадоры обнажали шпагу против невинного, считавшего себя хозяином земли, на которой родился.
Однако величайшим поражением для меня было молчание короля. (И если он из своего предсмертного убежища в Юсте прислал за мной, это, возможно, было молчаливой и запоздалой компенсацией. Хочется так думать…)
После тех тяжких лет меня вознаградили, назначив членом Верховного суда, наверно, чтобы я мог применить свой личный богатый опыт в области правосудия.
И вот я есмь тот, кем теперь являюсь. Снова путник. Пешеход Севильи, скромный житель улицы Пимьента, граничащей с улочкой
Я путник, шагающий за листами бумаги к Лусинде. И снова мне нет покоя, ибо жизнь не дает передышки. Ненависть и любовь не отпускают нас даже тогда, когда мы полагаем себя ближе к смерти, чем к страсти. Когда нас уже «и кот может убить лапой», как говорят в Асунсьоне.
Жизнь, эта завораживающая таинственная сила, будет играть нами до последней секунды.
Пришло время действовать. Я уверен, что рассчитаться с Омаром Мохамедом мне еще представится возможность не хуже той, которой я не сумел воспользоваться позавчера вечером. Его грязные дела приведут его снова в порт и на Ареналь, и я надеюсь, он на какой-то миг отделится от своей шайки. Как всякий преступный тип, он бродит по темным местам. Они сгружают краденый товар или товар, прибывающий из Индий с неоплаченной королевской пятой частью. Для этого требуется ночной мрак, и тогда они ходят по лабиринтам среди товаров и тюков. То, что нужно для осуществления моего замысла.
Откладывать надолго не следует. Брадомин мне рассказал, как действуют эти подонки: они набирают женщин и организуют их погрузку на пиратские корабли, плывущие в Алжир или Оран. Там их распределяют между турецкими торговцами. Деньги получают наличными тут же на Аренале, и цены очень высокие.
Прогулки Мохамеда по молу Порта Мулов указывают на то, что он готовит к отправке одну из своих гнусных партий.
Зло поселяется в одном человеке, в одной эпохе, в одной армии. Сегодня Зло — это роковое существование Мохамеда. Мне выпало счастье осуществить благородную цель.
С наступлением темноты я пошел по направлению к мосту в Триану. Миновал страшный, но необходимый замок Инквизиции и затем вдоль Гвадалквивира дошел до мола Порта Мулов.
Как я и рассчитал, шайка прибыла на лодке. Какое-то время они разговаривали с отвратительными типами на молу. Несмотря на темноту, я узнал Мохамеда по его ненавистной атлетической фигуре.
Затем они снова погрузились на лодку и стали грести к противоположному берегу, к Ареналю. Это расстраивало мой план — в прошлую ночь они пришли пешком по мосту из Трианы.
Тогда я ускорил шаг, стараясь не терять их из вида. Я следил за ними с моста, но там были и другие суда. Я пошел по берегу, где находился Ареналь, пробираясь между тюками, к Складу королевской древесины — там хранились отборные, чистые доски для постройки судов.
Я ждал безуспешно, избегая попадаться на глаза сторожам, охраняющим площадки с бревнами, готовыми к погрузке. Больше часа я стоял там, как на посту. Стоял и размышлял, постепенно освобождаясь от сомнений, которые не раз осаждали меня перед тем, как я принял решение. Нет, не ревность и не досада побуждают меня свершить правосудие с помощью стального клинка. Мною движет возмущение торжествующей подлостью, наметившей Лусинду своей жертвой. Это благородный поступок, я иду на защиту еврейки, которую собираются продать подлецы. Нет, для сомнений здесь нет места.