Долгий марш
Шрифт:
– Смотри, - вдруг буркнул Маникс и зажег фонарь.
– Гвоздь прямо в пятке у меня сидит.
Калвер увидел на пятке маленькую кровоточащую ямку, воспаленную по краям и окруженную белым тестом - остатками содранного пластыря.
– Как я с ним дойду, не знаю, - сказал Маникс.
– Попробуй еще раз забить гвоздь.
– Я пробовал - все равно вылезает. Хоть на части разбирай этот башмак.
– А если подложить тряпку, кусок от рубашки?
– Тоже пробовал - нога подворачивается. Это еще хуже, чем гвоздь.
– Он помолчал.
– Господи, твоя воля.
– Слушай-ка, - сказал Калвер, - отрежь кусок от ремня и подложи.
Они резали, примеряли, перебрасывались отрывистыми словами и оба не заметили полковника, который подошел
– В чем дело, капитан?
– спросил он.
Вздрогнув, оба подняли головы. Он спокойно стоял над ними, по обыкновению (а Калверу хотелось сказать: "заученным жестом") засунув большие пальцы за пояс. Лицо его было багровым от напряжения, все еще мокрым от пота, но в общем казалось, он устал не больше, чем если бы пробежал несколько шагов к отходящему автобусу. В углах его рта пряталась легкая усмешка. И опять она была не самодовольной и не высокомерной, а скорее доброжелательной; опять его тонкие, нервные, почти прозрачные пальцы и лицо, багровое в резком свете фонаря, делали его похожим не на солдата, а на священника, в котором страсть и вера слились в чистейший сплав благих намерений; поднявшись над мелочной злобой и хитростью, он вел батальон к спасению, и в его улыбке и заботливых словах сквозило сдержанное сочувствие.
– У меня гвоздь в ботинке, - ответил Маникс.
Полковник присел и стал рассматривать ногу Маникса, бережно придерживая ее пальцами. Маникса так и передернуло от этого прикосновения.
– Плохо дело, - сказал полковник, помолчав, - вы показались санитару?
– Нет, сэр, - напряженно произнес Маникс.
– Вряд ли он чем-нибудь поможет. Разве что достанет другие ботинки.
Полковник размышлял, потирая одной рукой подбородок, а другой все еще придерживая ногу капитана. Его взгляд искал чего-то в болотистой равнине, припорошенной серебряным светом восходящей луны. Вопили лягушки среди темных кипарисов, на прогалинах и совсем рядом, у дороги и в стоячей воде канала, вдоль которого плясали, вспыхивая и угасая, огоньки - сигареты в невидимых пальцах невидимых измученных людей.
– Так, - сказал наконец полковник, - так.
– И умолк. Очередной этюд: нерешительность перед решением, раздумье.
– Так, - повторил он и опять умолк. Раздумье. В этот миг и жажду, и усталость Калвера, и тупое отчаяние захлестнула волна ненависти; он почувствовал, что нет и не было на свете человека отвратительнее, чем полковник. Злоба его возросла еще больше, когда он понял, что ненавидит не самого Темплтона с его безвредным чванством и хитрым взглядом - не этого человечка, который тщится создать впечатление глубокой и тайной мудрости, а Полковника, морского пехотинца. Ненавидит не из-за себя и не из-за этого бессмысленно жестокого марша. Бывали испытания и похуже - сейчас по крайней мере они шли по мирной местности, не под пулями. За идиотский, противоестественный жест ненавидел его Калвер: он, кого армия обкатала настолько, что ему не под силу было совершить самый простой человеческий поступок, оставаясь при этом естественным, он сидел на корточках и с почти непристойной нежностью гладил ногу Маникса. И, верно, толстая была у него кожа, если он не понимал, что среди бессмысленного надругательства, которому он сам же был виной, этот жест, столь обнаженный в своей человечности, это прикосновение станет для Маникса злейшей пыткой. Потом он заговорил. Калвер знал, что он скажет. Ждал этих безобразных слов.
– Так, - сказал полковник, - пожалуй, вам лучше сесть на грузовик.
Если раньше была хоть малейшая надежда, что Маникс согласится сесть в машину, теперь она исчезла. Маникс отдернул ногу, как будто ладонь полковника жгла или разъедала ее.
– Нет, сэр!
– сказал он резко, слишком резко, уже не в силах скрыть враждебность.
– Нет, сэр! Я не сойду в этой вшивой гонке.
Он яростно стал напяливать ботинок. Полковник поднялся на ноги, засунул большие пальцы за ремень и безразлично поглядел на него сверху.
– Думаю, что вам придется пожалеть об этом, - уронил он, - из-за вашей ноги.
Капитан встал и заковылял к своей роте, харкнув через плечо свинцовым плевком слов, от которых глаза у полковника чуть не выкатились из орбит. Он объявил войну.
– Кому интересно, что вы думаете, - сказал он.
4
Если полковник и помышлял о каре, то решил ее отложить, потому что в четверть пятого, когда зеленый свет зари разлился по небу, Калвер опять услышал злой и хриплый голос Маникса, подгонявшего солдат. Он потерял Маникса из виду несколько часов назад. Что же до полковника, то разнесся слух, будто он уже не ведет колонну, а находится где-то в хвосте. В сумеречном сознании Калвера блеснула надежда: если полковник выдохся и сидит где-то в своем джипе, то у них по крайней мере будет то утешение, что командира они победили. Но он знал, что это зыбкая надежда. Полковник вернется и опять будет вести их за собой. Этот гад даст сто очков вперед таким, как он или как Маникс со всем его неистовством.
Колонна расстроилась и растянулась, но ходу не убавила. Калвер от усталости, жажды и боли в стертой ноге отставал все больше и больше. Временами ему удавалось сократить разрыв, один раз он даже догнал штабную роту, но ему уже все было безразлично. Он был один - наедине с ночью, болью, жаждой и изнеможением, гасившим всякий проблеск мысли.
Рядом проревел грузовик, нагруженный оцепенелыми, бесчувственными телами. Проехал еще один и еще - так продолжалось всю ночь. А далеко впереди спустя долгое время после того, как проезжал грузовик, слышался крик Маникса:
– Кати отсюда! Мы идем на своих двоих!
Они брели сквозь ночь, остекленелыми глазами вперясь в землю, расхлыстанная толпа людей, насквозь промокших от нота. После полуночи Калвер почувствовал, что ум его справляется лишь с самыми непосредственными впечатлениями, да и те, отрывочные и бессвязные, крутятся в дикой чехарде, словно фильм, смонтированный идиотом. Из памяти выпало все, кроме вчерашнего дня; ни о чем отдаленном он думать не мог, даже о доме. Конец марша представлялся ему несбыточной, бредовой мечтой, все душевные силы были обращены на одно: выдержать ближайший час, дожить до блаженства десятиминутного отдыха и глотка теплой воды. Лишь одна картина преследовала его неотступно - кровавый кошмар, раскромсанные тела, трупы... где он видел их? когда? неделю, год назад? при свете какого допотопного солнца? Сколько он ни пытался отвлечь воображение какой-нибудь мирной сценой - домом, музыкой перед сном, - все заслоняло это видение: растерзанный подросток с дремотой в глазах, кровь, полдень, зной.
На следующем привале - шестом или седьмом, восьмом (Калвер давно потерял им счет) - он увидел Маникса, который лежал позади своей роты, возле прицепленной к джипу водяной цистерны. Рядом валялся О'Лири, и дыхание со стоном и свистом вырывалось из его горла. Калвер кряхтя опустился между ними и тронул Маникса за руку. Малярийно-зеленый свет зари лежал на его лице, искаженном болью. Глаза его были закрыты.
– Как дела, Эл?
– сказал Калвер, протягивая флягу к крану цистерны.
– Нормально, - выдохнул тот, - нога только, будь она неладна. А ты как? Голос у него был вялый.
Калвер посмотрел на его ногу: ботинок был снят, и носок сочился темной кровью, как ламповый фитиль.
– Садись в машину, Эл, - сказал Калвер, - ради Христа.
– Гвоздя уже нет. Увел наконец плоскогубцы у какого-то радиста. Потом догонял как полоумный.
– Все равно, - начал Калвер. Но Маникс его не слушал. У дороги отдыхали солдаты его роты. Почти все валялись в траве неподвижно, как мертвые; лишь немногие сидели, тяжело опершись на винтовки, курили и пили воду; тихое злое ворчание слышалось среди них. У тех, кто сидел поблизости, на лицах можно было прочесть муку и безмолвное негодование. Казалось, они ищут глазами капитана, виновника их бед. Это были лица рабов, похоронивших всякую надежду на избавление. В траве тяжелое дыхание Маникса металось с прерывистым храпом О'Лири, который уснул мертвым сном.