Долгий путь к себе
Шрифт:
Однажды ночью проснулась от собственного крика.
— Что ты? — удивился Богдан.
Она дрожала, да так, что зубы стучали. Приснилось ей: Богдан сидит и смотрит на нее. Сидит и смотрит, а ей сказать ему нечего. Ведь не виновата перед ним. Ни в чем не виновата.
Выбралась пани Елена из-под одеяла, сползла на пол.
— Не виновата! Не виновата!
Богдан совсем проснулся. Сел.
— О чем ты?
— Смяровский! Смяровский, будь он проклят!
Она на коленях поползла к туалетному столику, трясущимися
— Вот! — показала она на коробочку с перстнем.
— Вижу.
— Здесь яд! Он пришел ко мне и сказал… Я на него закричала. Я, честное слово, на него закричала, но я боялась… сказать тебе. Я боялась его, боялась тебя.
Глаза ее потянулись к столу: увидала кубок.
— Я докажу тебе, что не виновата.
Вскочила на ноги, подбежала к столу, отвинтила камень, слила каплю жидкости в бокал, плеснула туда же вина из скляницы. Поднесла бокал к губам.
Богдан метнулся через комнату, ударил пани по лицу, бокал со звоном ударился о стол, об пол… Она вскрикнула, пошла к постели и остановилась в нерешительности.
— Куда мне теперь? В тюрьму?
— В постель, — сказал Богдан. — Все это был сон. Спи. Тебе это все снится.
Она легла. Он подошел к постели, сел. Поставил свечу на столик. Наклонился, чтобы задуть свечу, но тут застучали бойкие лапки: проснулась собачка. Подбежала к лужице на полу, лизнула. Посмотрела на хозяйку и еще раз лизнула. Пани Елена и Богдан глядели на собачку, замерев. Песик вдруг потянулся мордой к потолку, хотел, видно, завыть, но горло перехватило судорогой. Тогда он лег и вытянулся.
— И я бы вот так, — сказала пани Елена.
— Сон это, — Богдан задул свечу. — Спать надо.
Наутро Смяровского пытали, ничего не выпытали и утопили.
Узнав о его казни, король издал виц о посполитом рушении. Князь Иеремия Вишневецкий обратился к шляхте со своим воззванием.
На Украину двинулись войска польного гетмана Фирлея и Лянцкоронского, навстречу им поспешил брацлавский полковник Данила Нечай.
Хмельницкий вышел из Чигирина 31 мая. Война началась.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Голубые глаза Данилы Нечая стали темными, как темнеет к вечеру вода в озерах.
— Я за Богдана в огонь пойду. Скажет: иди — и пойду… Но ведь за него же и обидно. Выговскими себя окружил. А кто они, Выговские, — те же поляки! Чего он хочет-то, Богдан? Скажи мне. Ты возле него, ты — знаешь?!
— Спать пора, — сказал, хмурясь, полковник Кричевский. Разговор ему не нравился.
Кричевский, оставив должность писаря, получил полк и пришел к Нечаю, чтобы отразить удар Фирлея и Лянцкоронского и потом уйти далее, в Литву, на помощь казачьим отрядам, бившимся с гетманом литовским Янушем Радзивиллом.
По
— Не пора ли нам спать? — повторил пан Кричевский. — Не дай Господь, их милости Фирлей и Лянцкоронский пожалуют да и опохмелят нас полной мерой.
— Э, не-ет! — отмахнулся Данила Нечай. — Ежели я гуляю, казаки в дозоре, в сто глаз глядят, а когда они гуляют, я в три глаза гляжу.
— В три?! — удивился Кричевский.
— В три! — упрямо кивнул головой Данила Нечай. — У меня есть око недреманное. Эй! Микша!
Появился тихий улыбчатый казак.
— Пистолет и платок. Да свечу поставь.
Казак поставил на другом конце стола свечу, принес пистолет и завязал Даниле глаза.
Данила пальнул и промахнулся.
— Я же говорю, спать пора, — сладко зевнул Кричевский. — Хватит, пьяны.
— Ты — не знаю, а я как дуб! — возразил Данила Нечай. — Вот пойду, сяду на куриный насест и не сверзюсь. Час буду сидеть и не сверзюсь, потому что как дуб. Пошли.
— Пошли, — согласился Кричевский.
Ласковая ночь, синяя, пахнущая парным молоком, стояла, огороженная от туманов плетнями. Месяц, как люлька, висел, прибитый к золотому гвоздю звезды.
Глядя на небо, казаки справили нужду.
— Парубков не слышно, — сказал Кричевский. — Теперь самое время песни петь, да вот не до песен…
— Пошли! — сказал Нечай.
— Куда?
— На насест залезу и не сверзюсь.
— Ну зачем тебе на насест лазить. Я верю, что усидишь.
— Знаю, как ты веришь! — погрозил пальцем Нечай и решительно направился в курятник.
Особенно даже не потревожив куриное всполошное семейство, Данила по лестнице забрался под крышу, встал ногами на жердь, пристроился, держась рукой за перила, а потом отпустил руки.
— Видишь?
— Вижу, — сказал Кричевский, садясь на солому возле открытой двери курятника.
Вздремнул и сам не понял, сколько времени прошло. Вдруг заорал петух. Кричевский вскочил на ноги. Тотчас очнулся.
— Данила!
Насест заходил ходуном, куры загомонили.
— Чего пугаешь? — ответил голос сверху. — Чуть из-за тебя не сверзился.
— Слазь! Хватит тебе.
— То-то! — сказал Данила и спрыгнул наземь.
Вышел из курятника довольный, облизнул пересохшие губы.
— Молочка бы, утром встанем — как с гуся вода.
— Не будить же людей.
— А зачем будить? Погреб-то вон, возле шелковицы.
— Темно, — сказал Кричевский неуверенно.
— Я ночью, как кошка, вижу, — сказал Данила.
Забрался в погреб, достал две кринки молока. Выпили. Поглядели друг на друга, и Данила полез за другой парой.