Долгий путь к себе
Шрифт:
— Извольте! — ответила пани Елена. — Я приму вас нынче, за час до обеда.
Пан Смяровский явился один. Поставил у ног пани Елены шкатулку с подарками и сказал тихо, одними губами:
— Вы должны помочь отечеству, которое стоит на краю гибели… Я сразу говорю вам: вы у нас в руках… В перстне, якобы подаренном королевой, скрыт яд.
Пани Елена рассчитывала на другое. Пан Смяровский был хорош собой… И вдруг — пропасть, смерть, яд, ад!
— Прочь! — сказала она быстро.
И он так же быстро ответил:
— Хорошо! Я сыщу
У пани Елены потемнело в глазах.
— Перстень вы приняли. В перстне яд, убивающий мгновенно. Что бы вы ни сказали в свое оправдание, вам не поверят… У казаков справа и расправа скорая. Вы это знаете.
Он откланялся, пошел к порогу, вернулся.
— Вот привилей. Он будет вам при надобности охранной грамотой. Я уже успел раздать несколько таких привилеев… Не забывайте об этом. Нам будет известен каждый ваш шаг. Мы всегда успеем упредить ваш удар…
Он снова откланялся и исчез.
— Богородица, спаси! — пани Елена упала перед иконой.
Никто из слуг не должен знать об этом испуге.
Она позвонила в колокольчик, попросила своих домашних женщин осмотреть подарки польского посла.
Женщины принялись раскладывать на столе содержание ларца, разглядывать, судачить. Пани Елена принимала в милом деле радостное, да уж как-то чересчур радостное участие. Смеялась громче, любовалась вещицами дольше, слова говорила красивые. Вспомнила вдруг о падчерицах, велела позвать.
Пришли обе, Степанида и Екатерина. Степанида совсем уже невеста — шестнадцать исполнилось, лицом похожа на старшего брата. Суровая, как замок на ключе, а младшая — в отца. Прекрасная лицом, глаза сияют, всему радуется, все любит. Да и возраст самый счастливый — четырнадцатая весна.
— Лена, это тебе! — Мачеха выбрала длинные связки коралловых нитей и, подойдя к Екатерине, примерила на грудь девочке. — Как тебе идет.
Катя, которую в доме частенько звали Еленой, уж больно Богдану имя это нравилось, подбежала к зеркалу поглядеться. Погляделась, улыбнулась, тронула пальчиками ямочки на щеках — и к пани:
— Вы милая! Спасибо! Спасибо!
Все в комнате улыбались, глядели на девочку, совершенно позабыв о ее старшей сестре.
— А это вам! — сказала пани Елена и, почти не глядя, отгребла половину содержимого ларца в сторону Степаниды.
Щеки у девушки стали пунцовыми, глаза округлились — сова и сова.
— Спасибо! — сгребла подарки в передник, беспомощно посмотрела вокруг. — Я пойду?
— Ну конечно! — сказала пани Елена, сочувствуя Степаниде, но не любя ее.
— А я побуду с вами! — трещала Елена-Катерина. — У вас так красиво все. Куда ни глянешь — чудеса. А часы какие! Можно посмотреть, как они бьют? Они ведь уже скоро будут бить, правда?
— Да, очень забавные часы, — сказала пани Елена. — Оставайся, милая. Смотри, трогай, бери. Здесь все — наше. А я пойду прилягу, голова болит.
Пани
— Я погибла, — сказала себе пани Елена.
И она знала, всей тайной жизни своей знала, что это не слова — это суть той страшной, черной, пустой, бессловесной бездны, которая уперлась в душу ей своим безглазьем.
Богдан пришел в ту ночь к жене не как обычно, запозднясь, а лишь темнеть стало. Пришел тихий, усталый, но довольный.
Лег в постель, и она, чувствуя себя перед ним маленькой, несчастной и бесконечно виноватой, лежала рядом, одинокая и горькая в своем одиночестве.
Богдан, улыбаясь во тьме, — по голосу чувствовалось, что улыбается, — сказал:
— Ну, теперь твоя душенька довольна? Дело-то вон как оборачивается. Все едут, всем Хмельницкий нужен, а почет на двоих поровну: князю и княгине.
Она решила: надо сказать о Смяровском, о его перстне. Не откладывая, поздно ведь будет!
— Что же ты молчишь? — спросил Богдан.
— Боюсь!
— Боишься?
— Я всего боюсь, Богдан. Я всех боюсь. Даже Тимоша.
Сказала о Тимоше и поняла; все испортила, увела разговор в сторону. Не воротить.
— Тимош дурной, — сказал Хмельницкий. — Меня ревнует к тебе. А ему ревновать незачем. Моему делу он будет наследник. Ты уж постарайся, помирись с ним. Тимош упрямый, как бык, но не злой. Честное слово!.. А насчет страхов? Такая, видно, у царей доля — не доверять людям. Ни слуге доверять нельзя, ни жене, ни матери родной.
— Ты мне не доверяешь?! — у Елены захватило дух.
— Я о царях говорю! — усмехнулся Богдан. — Мы, слава Богу, не цари с тобой. Мы казаки.
— Богдан! — тихонько позвала Елена.
— Что?
Она лежала с открытыми глазами.
— Что? — спросил он, ожидая причуды и заранее раздражаясь.
— А тебе тоже страшно? Тебе бывает страшно?
— Когда в коллегии учился, я много о царях читал и думал. Думал, как же это они не боятся всех судить. Мудрено ли ошибиться от множества дел? Тут и миловать будешь не того, кто награды достоин, и на смерть можно отослать невиноватого. Разве перед Богом за все дела правдой отчитаешься? Страшно было за царей. — Тихо засмеялся, вздохнул: — А теперь еще страшнее.
И заснул. Сразу, спокойно, безмятежно.
— Что же мне делать-то? — спрашивала себя пани Елена.
И не было ей ответа.
За десять верст от Чигирина Селуян Мужиловский, тайный посол гетмана, возвращавшийся из Москвы уже не сам по себе, а сопровождая Григория Унковского, посла великого государя Алексея Михайловича, попросил московских гостей ехать тихим образом и на свежем коне поскакал к гетману сообщить радостную весть. Московского посла ждали в Чигирине с нетерпением и не без надежд.