Долгий путь к себе
Шрифт:
Злость бабья мужичьей не ровня, но и сердобольства им занимать не надо.
Порылись в сундуках — а сундуки были в те поры у казацкого народа полнехоньки, — собрали одежонку для пани. Не обноски какие-нибудь, ни одна баба тут не пожадничала. Принесли ей пару кунтушей, в талию, с рукавами в обтяжку, с откидными расшитыми отворотами на груди. Принесли пару скидниц, длинных юбок из хороших материй, на кумачовой подкладке, с немецким кружевом. Саяна без бострога — не саяна, подарили и бострог.
Перину дали, одеяло.
Землянку
Сама пани в устройстве своего жилья участия не принимала. Болела. Лежала она в хате Кумы на печи. У Кумы росла всего-то одна дивчинка, а муж, огонь-человек, казаковал.
Пани Мыльскую мучили простуда и голод. Голодно жили в Горобцах, сундуки у всех были полны, а закрома — пусты.
Истосковавшись по бане, однажды пани Мыльская взмолилась:
— Кума, голубушка! Натопи печь, нагрей воды. Сил моих нет, истосковалось тело.
Кума просьбу исполнила. Нагрела воды целую кадку. В эту кадку и забралась пани Мыльская смыть с себя коросту дорог, а заодно и все застарелые беды свои.
Кума глядела на обнаженное, исхудавшее, пожелтевшее тело пани во все глаза.
— Что ты так смотришь? — удивилась пани Мыльская.
— Смотрю, какая ты! А по мне — такая же, баба и баба.
Пани Мыльская засмеялась, лицо у нее стало молодое, красивое. Кума даже глазами заморгала.
— Все люди — люди, — сказала пани Мыльская.
— Тебе сколько лет-то уже? — спросила Кума. — Ни одной сединочки в голове не видно, а пережила не меньше нашего.
— Природный шляхтич, Кума, сладкое вино и горькое вино жизни должен пить не морщась! — сказала, на слова не налегая, но Кума призадумалась.
Намылась пани Мыльская — и на печь. Уснула тотчас. И снились ей холсты. Всю ночь устилала она белыми холстами землю и шла потом по ним, удивляясь безмерно: не было тем холстам ни конца ни края.
Утром открыла глаза и поняла: здорова.
Кума уже трудилась: перетирала осиновую кору.
— Муки осталось на одно ситечко, — сказала виновато.
— А зерно есть?
— Зерна две меры всего, на семена держу.
Пани Мыльская оделась.
— Дай мне. Кума, лошадь и седло. Поглядеть хочу поместье.
Снег прикрыл землю второпях, где густо, где едва припорошив, словно бы стыдясь за людей.
Вместо пашни, вместо привычной стерни, как волчья шерсть — бурьян.
— Боже ты мой! — застонала пани Мыльская. — Да как же ему не быть, голоду?
Съездила на то место, где собиралась ставить мельницу. И снова удивилась. Ее постройки были сожжены, но на их месте стояли палаты.
Она подъехала ближе и увидала старуху Дейнеку, поившую во дворе красавицу-лошадь.
— Вот так, — сказала себе пани Мыльская, —
Поехала к роще, изуродованной порубками.
Глядела на пни, торчащие из-под снега, и, опустив повод, сидела на грустной чужой лошадке, не думая ни о чем, не имея за душой ни единого желания.
Лошадка озябла и потихоньку пошла куда-то, и пани Мыльская не мешала ей.
«Умереть бы!» — подумала она с тоской.
В Горобцах, теперь уже далеких, ударили в било. Пани Мыльская встрепенулась, но с горы ей было видно: нет, не горит. А не горит, так и спешить незачем. Ей-то, владетелю землянки, и о пожаре волноваться не стоит.
Однако поехала потихоньку на зов: чего там приключилось?
Увидала невеликое сборище на пустыре, где церковь когда-то стояла. По тому, как все смотрели в ее сторону, поняла: ждут. Ее ждут. Сердце сжалось от тревоги. Недоброй. Добрых тревог у пани Мыльской не бывало уж два года кряду. Но и недобрая тревога только пыхнула в сердце, как пыхают на небе дальние зарницы, и опять подернулись глаза пани серой налетью безучастности. Подъехала к людям. Люди смотрели на нее, молчали, опускали головы.
— А чего?! — крикнул вдруг весело казак Дейнека. — И скажу! Как промеж нас решено, так и будет. Слышь?
— Что же вы решили? — спросила пани Мыльская негромко.
— А то и решили: если есть хочешь, будешь сама пахать, как все. И земли тебе отведено столько, сколько нам тебе не жалко было дать.
— Хорошую тебе землю отвели, не беспокойся! — крикнул старик Квач.
— Вот и весь сказ! — закончил казак Дейнека.
Пани Мыльская, словно бы и не слушая его, глядела куда-то поверх голов, и Дейнека тревожно обернулся, но ничего не увидел.
— Церковь надо ставить, — сказала пани Мыльская твердо.
— Эка! — захохотал Дейнека. — Жрать нечего, людей раз-два — и нетути, а она вон чего загнула!
— В степи и межевой столб, как колокольня, — сказала пани Мыльская. — Будет у нас церковь, будут и люди.
— Ты скажи, если умная, где жратвы раздобыть. Дети пухнут! — зло скривился Дейнека.
— Есть ему захотелось! Не о том надо думать, что пузо у тебя с утра урчит, а о том надо думать, что весной в землю кинешь.
— А пошла ты к чертям в пасть! — заорал Дейнека. — Твоя сила вся в песок ушла. Катись, пока в речке тебя не утопили!
Пани Мыльская тронула лошадь на казака, и он попятился, схватившись за саблю, но пани только развернула конягу, бросив казаку через плечо серьезно и печально:
— Твоя правда! Нечего мне здесь делать.
Подъехала, провожаемая взглядами, к хате Кумы. Завела лошадь в сарай и направилась к своей землянке.
Как стемнело, прибежала к ней Кума:
— Пани! Они собираются стакнуться с соседними селами и ограбить хоть своих купцов, хоть русских.
— Вот и вся их смекалка!