Долгий путь к себе
Шрифт:
Представлены были эти статьи тотчас. Первая требовала, чтобы в Киевском воеводстве не было унии, даже чтобы самого названия не было. Вторая тоже касалась религии: киевскому митрополиту следует предоставить место в сенате. Киевские воевода и каштелян должны быть греческой религии. В третьей статье брались под защиту ксендзы римско-католических костелов, но не допускались иезуиты — виновники смуты. Четвертая объявляла князя Вишневецкого виновником войны. «Я не хочу с ним жить и не пущу его на Украину, — заявил Хмельницкий, — он ни в коем случае не должен иметь
Пан Смяровский затеял было дискуссию о свободном передвижении польских войск по реке Случь до Бара, Винницы, Брацлава и Каменца, но Хмельницкий предложенные польской стороной статьи опять-таки перечеркнул и сказал:
— Довольно, утомились в пустых разговорах. Поезжайте с одним письмом.
Пан воевода покорно согласился подписать перемирие на условиях Хмельницкого, ибо имел от короля инструкцию всеми силами, даже самыми неверными и малонадежными, удержать Хмельницкого за Днепром.
Ночью в городе стреляли. Под утро, когда посольство уже приготовилось к отъезду, стало известно, что несколько драгун из пленных утоплено в реке.
Отправили к Хмельницкому уведомление об отъезде, он обещал приехать на проводы, но потом прислал сотника Богуна сказать: посол и комиссары сами должны явиться.
Адам Кисель совершенно разболелся. Его привезли в санях на просторный двор перед домом Хмельницкого. Каждое движение приносило пану воеводе страдание, и он испросил у Хмельницкого разрешения не покидать саней.
Гетман согласился, вышел во двор. К саням, в которых лежал Адам Кисель, подвели красавца-коня — подарок гетмана — и дали деньгами пятьсот злотых. Здесь же были вручены подписанные Хмельницким статьи о перемирии и два письма: к королю и к канцлеру Юрию Оссолинскому.
Во дворе, окруженные казаками, стояли пленники Хмельницкого. Среди них было много известных шляхтичей: Гроздицкий, Ловчинский, Стефан Чарнецкий, Потоцкий…
Гетман нашел последнего глазами и сказал Адаму Киселю:
— Этого я задержу у себя, чтобы устроить ему встречу с братом. Если пан Петр завладел Баром, то я прикажу пана Павла посадить на кол перед городом, а того на другой кол в самом городе, чтоб глядели друг на друга.
Комиссары дружно опустились перед Хмельницким на колени, умоляя отпустить пленных.
— О пленных мы уже говорили, и больше говорить о них не стоит! — сказал Хмельницкий.
— Если вы не хотите выкупа, отпустите нас, ваша милость, к татарам! — крикнул в отчаянье Стефан Чарнецкий.
У Адама Киселя навернулись на глаза слезы. Он отдал кошелек с деньгами, подаренными ему гетманом, пленным, и члены посольства тоже стали отдавать им
Многие из пленников плакали, провожая свободных своих, счастливых соплеменников.
Адам Кисель закрыл глаза, чтоб не видеть чужих страданий.
В Чигирине по случаю подписания договора о перемирии пани Елена решила устроить бал, чтоб не хуже, чем у Потоцкого.
Богдан на затею жены не обратил внимания и был весьма удивлен, когда под вечер к дому его стали подкатывать кареты, одна другой чудней, а из карет вываливались ряженные под польских магнатов полковники, есаулы, сотники с женами, с отпрысками.
Грянула мазурка, Данила Выговский тотчас пригласил пани Елену, и она, блистая красотой и драгоценностями, ринулась в мазурку, как бабочка в пламя.
Младший из Выговских — Христофор, ангажировал на танец жену старшего брата Елену Статкевич, Тетеря — жену Христофора Марину Ласку. Других пар не составилось, и сметливый Иван Выговский сам сбегал наверх к музыкантам и шепнул им:
— Немедля мазурку переведите на гопак!
Музыканты перестроились с полутакта, и старший из Выговских первым кинулся в пляску, откалывая презатейливые коленца. Данила Нечай, гикнув, вдарил шапкой об пол и скакнул в круг. Он, видно, собирался переплясать генерального писаря, но тот и не подумал уступить.
Три пары, танцевавшие мазурку, стояли посреди залы, недоуменно взирая на плясунов.
Первой опомнилась Марина Ласка, она взяла Елену Хмельницкую под руку и, не глядя на нее, шепнула:
— Вы должны помочь мне бежать из этого стада свиней.
Елена, сама не зная почему, может, от обиды за прерванную мазурку, согласно кивнула головой.
А плясуны между тем жарили такую огненную присядку, что и ног было не видать, как не видно спиц на колесах у лихого возницы.
— Иван! Иван! — кричали болельщики Выговского.
— Данила! — вопили казаки помоложе.
Их обоих подхватили под руки, усадили за стол, и началась обычная казацкая потеха, кто больше выпьет. Песни пошли. И вместо бала произошла еще одна великая попойка.
— Не знал я, что ты плясун! — сказал Богдан одобрительно своему генеральному писарю.
— Я и сам не знал! — признался Иван Выговский.
— Потому и люблю тебя! — Богдан обнял Ивана, проникновенно боднув его головой.
Стол уже был расхристан, забросан обглоданными костями. Богдан поискал взглядом жену, не нашел, усмехнулся.
Захотелось на воздух.
На дворе стояла звездная ясная ночь.
Богдан набрал в пригоршню снега, потер лицо и шею.
Увидал казака, сбитого с ног вином, подошел к нему, растолкал.
— Пан гетман! — узнал казак, блаженно улыбаясь.
— Куйка!
— И ты меня узнал. Дай я тебя поцелую, пан гетман.
Казак потянулся к Хмельницкому, выпячивая для поцелуя губы.
— Почему пьян?
— Все пьяны.
— За себя отвечай!
Богдан повернулся: Лаврин Капуста с двумя джурами стояли за спиной гетмана, как ангелы-хранители.