Долгое дело
Шрифт:
Вот тогда и начинаешь жить...
Он работал и все старался понять, чего же сегодня ждет от вызванных, от телефона, от пишущей машинки, от пролитого пузырька с чернилами. А он ждал. Не слов, не поздравлений, а какого-то нового к себе отношения; может, чуть необычного внимания. Свидетели попались вежливые, телефонные разговоры прошли спокойно, лента заправилась сразу, прокурор лишь спросил о приостановленном деле, и только пузырек заартачился, не признавая никаких дней рождения.
Пришел третий свидетель - торопливая женщина, нервно ждущая конца допроса. Рябинин записывал
Она подписала протокол, не читая и не интересуясь той дракой о которой давала показания. Рябинин подумал, что ею чиркнут крестик. Он вложил лист в папку и посмотрел - стояла закорючка.
– Уж очень вы спешите...
– Хозяйство ждет.
– У вас в квартире что, корова? - улыбнулся он: ему сегодня хотелось шутить.
– У меня в квартире бычок.
Рябинин скосил глаза на протокол - она жила в центре города.
– Вы имеете в виду... - начал он и остановился, не зная, что тут можно иметь в виду.
– Я имею в виду своего благоверного супруга. Ест да телик смотрит...
Свидетельница оживилась. Видимо, о муже она бы поговорила - тут бы она порассказала. Но сегодня Рябинину хотелось, чтобы всем было хорошо. Даже этому благоверному "бычку".
– Спасибо. До свидания.
Женщина, сидевшая весь допрос как на иголках, ушла нехотя.
Рябинин подошел к окну, забрызганному осенью. Он родился в такой неяркий день, что человечество об этом забыло. Забыла и прокуратура, и это естественно: на земле четыре миллиарда с лишком, всех не упомнишь. Он ведь и сам забыл. Помнила только Лида.
Хорошее настроение уходило. Ему даже показалось, что пошел мелкий, какой-то пыльный дождик... Но это завис легкий беленький дым, похожий на туман, - в парках жгли мусор.
Человечество о его дне рождения могло и забыть. Человечество. А отдельные люди?
Рябинин извлек из портфеля дневник, развинтил ручку и сел к столу. Мысль, оскорбляющая и его, и его друзей, легла на бумагу: "Я радуюсь, когда не звонят друзья, товарищи, знакомые... Значит, им хорошо. Будет плохо позвонят.".
Он лег головой на пишущую машинку и бездумно стукнул букву "л". Затем палец нажал на "и". Потом на "д". Последней отпечаталась "а".
– А ведь это подлость, - тихо сказал Рябинин машинке, которую он считал разумным существом, ибо на своем веку она столько выслушивала и напечатала, что не могла не поумнеть.
Он схватил ручку и стремительно перечеркнул дневниковую запись, вдавливая стальное острие в бумагу. Что написано пером, того не вырубишь топором. Он хотел вырубить, чтобы потом не краснеть.
Не подлость ли? Самый дорогой человек помнит о его дне рождения, ищет в магазинах подарки, прячет их под подушку, треплет ему уши, покупает шампанское, готовит праздничный ужин и, наверное, отпросилась с работы и поехала за Иринкой... Чего же он хочет? Всеобщего празднества по случаю его тезоименитства? Телеграмм, делегаций, цветов и росписей в книге приемов? Неужели человек и правда с годами глупеет? Допустим, с сорока?
Он схватил дневник...
"Мне сорок, и я это чувствую по своим мыслям и сомнениям. В молодости, бывало, я мнил из себя невесть что - непризнанного гения, сильную личность, моральное совершенство... Или наоборот - считал себя тупицей, распутником или подонком. Теперь за плечами сорок, и мне точно известно, что я не совершенство и не подонок".
Из-за приоткрытой двери высунулась дьявольская бородка. Рэм Федорович вошел мягко, почти на цыпочках. Зато Димка Семенов ступал от души.
– А что вы собираетесь делать-сегодня вечером? - елейно спросил Гостинщиков.
– Ну, у меня кое-кто соберется...
– Позвольте узнать, зачем?
– Мало ли зачем.
– Товарищ Семенов, приступайте. Покажите ему кузькину мать.
Жесткая, тяжелая ладонь легла на его правое ухо и огненно завертелась, словно точильный круг. Рябинин вцепился в дужку очков, чувствуя, как она нагревается вместе с кожей.
– Хватит, - приказал Гостинщиков.
– Ну, так зачем соберутся люди?
– Допустим, у меня день рождения...
– Не врет? - узнал Семенов у Гостинщикова.
– Сейчас узнаем. - И спросил вкрадчивым, сладким голосом, каким бабушки спрашивают внучат: - И сколько же вам годиков?
– Все мои.
– По-вторить! - весело приказал он Семенову.
Теперь абразивный круг огненно лег на левое ухо. Когда боль прошла и по ушной раковине растеклось тепло, Рябинин признался:
– Сорок. Ну и что?
– А нас пригласил? - спросили они в два голоса.
– И не подумаю.
– Влепить еще? - спросил Семенов у своего начальника.
– У него же только два уха, - глубокомысленно заметил Гостинщиков.
– Друзья приходят без приглашения, - тоже глубокомысленно изрек Рябинин и добавил сорвавшимся голосом:
– Братцы, я сейчас заплачу от радости...
– Давай вместе, - предложил Димка, улыбаясь во всю ширину своего широкого лица.
– Поплачьте, мужики, поплачьте, - буркнул Гостинщиков, нервно мотая колышек бородки на палец.
В носу Рябинина действительно защекотало... Пыль - от бумаг всегда много пыли, будь это старые газеты или протоколы допросов.
Видимо, чтобы пресечь всякие носовые щекотания, Димка Семенов размахнулся и двинул Рябинина по плечу так, что подскочил "Уголовно-процессуальный кодекс" и пишущая машинка шлепнула букву. Затем он пропал под столом, защелкав там замками своего чемоданистого портфеля. Когда разогнулся, то в его руках оказалась большая прямоугольная коробка, перевязанная шпагатом и заляпанная сургучными печатями. Димка поставил ее на уголовное дело, на чистые бланки, на кодекс и с чувством выдохнул: