Долгое дело
Шрифт:
– Ухо-горло-нос, - встрял Петельников.
– Нет, на детского врача, - серьезно поправила Демидова.
– Можно мне? - томно оживилась Кашина. - Я смотрю на этого сорокалетнего мужчину глазами женщины. Невысокий, неширокий, в очках... Нет, пойти с ним на танцы я бы не догадалась...
– На танцы лучше со мной, - опять подсказал Петельников.
– Удивилась бы, пригласи он в ресторан или на вечер. Не знаю, поехала бы с ним на юг, в круиз
Кашина приостановилась, подбирая слово.
– Его неказистые очки, - не вытерпел Петельников.
Кашина промолчала, видимо, согласившись.
– Да какой он мужчина? - удивилась Базалова громким отчетливым голосом, словно выступала перед судом. - Настоящий мужчина любит всех женщин. Ну, хотя бы многих. А он все свои сорок лет любит только одну свою Лиду. Мне бы такого мужа...
– Я тоже прошу слова, - сказал инспектор Леденцов, подняв руку. - Все тут говорили так, что якобы минус, а на самом деле плюс. Если сложить сумму плюсов да прибавить сумму минусов, то сумма...
– Короче, - предупредил начальник райотдела.
Леденцов покраснел, как и его волосы.
– Я хочу сказать, что плюс ко всему у него есть один минус...
– Как? - насупился подполковник.
– То есть минус ко всему у него есть один плюс, - окончательно сбился молодой инспектор.
– Какой же? - мрачно поинтересовался начальник райотдела.
– Сергей Георгиевич дает мне советы по поводу составления процессуальных документов, товарищ подполковник, - вдруг отчеканил Леденцов.
– Ага, - подтвердил Петельников, - вчера звонил по телефону и спрашивал, как правильно написать: "сосуд в виде рога" или "рог в виде сосуда".
– Ну и что Рябинин посоветовал? - заинтересовался прокурор.
– Рогатый сосуд, - буркнул Леденцов под взметнувшийся хохот.
Юрий Артемьевич опять встал, косясь на свой прокурорский китель, который сидел на нем как-то необязательно, словно он его одолжил.
– Еще выступать кто-нибудь будет? Тогда заключаю. Если перевести мысли говоривших на нормальный язык, то все мы, Сергей Георгиевич, желаем вам счастья и здоровья. А чтобы этот день не затерялся в вашей памяти, примите от коллег этот подарок.
Он взял со стола небольшой плоский сверток и зашуршал бумагой, которая опала на стул, как соскользнула. Теперь в руках прокурора была книга, неестественно блестевшая холодным блеском. Юрий Артемьевич понес ее перед собой осторожно, словно опасаясь разбить. Он поймал внизу горящую руку следователя и с чувством пожал ее.
– Эту книгу, Сергей Георгиевич, нельзя прочесть. Но ее содержание вы знаете назубок.
И вручил.
Сначала пальцы Рябинина ощутили холод и почти литую твердь. Затем на них легла некнижная тяжесть. И уж тогда глаза поняли, что у него в руке каменная книга - обложка из волнистой сургучной яшмы, родонитовый корешок и белая середина спрессованных страниц из полосчатого кварцита. Крупные золотые буквы секли мягкие волны яшмы: "Уголовный кодекс РСФСР".
– Хотите что-нибудь сказать? - спросил Юрий Артемьевич.
Рябинин хотел сказать. Он уже знал, что переполнен тем, о чем хочет сказать. Но эта переполненность была той силы, которая может выплеснуть слова пролитым фонтаном, как только что пробуренная скважина. Эти слова - не идущие для большого собрания, да и к этому кабинету не идущие, теснили друг друга, пытаясь вырваться. И вырвались в тот момент, когда в сознании мелькнули его дневниковые записи о забывших друзьях.
– Дурак я, - сказал Рябинин, собираясь еще объяснить, почему он дурак.
– Очень хорошо, - обрадовался подполковник. - Это самая умная и краткая речь, когда-либо слышанная мною.
– Товарищи, чествование закончилось, - объявил прокурор уже под шумок заходивших стульев.
– Нет, не закончилось, - почти тихо сказал Рябинин, но стулья его услышали и выжидательно уперлись ножками в пол. - Вечером прошу всех ко мне...
– И придем, - отозвался над ухом Петельников.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я не знал, что моя двухкомнатная малогабаритная квартира может вместить столько народу. Я не знал, что мой день рождения превратится в праздник. Я не знал, что моя Лида может быть душой общества. И самое главное - я даже не подозревал, что у меня столько друзей.
Мне сорок. Я замечаю, что у меня меньше стало желаний. Мне уже редко хочется мороженого, я уже не бегу в кино, меня уже не тянет купаться в августе... И не знаю, полетел бы я в космос, предложи мне ракету. Стареть это утрачивать желания, и поэтому с годами все меньше остается удовольствий. И видимо, в глубокой старости наступает то страшное время, когда человеку ничего не хочется - ну ничегошеньки! Но и в это страшное время у него остается одно вечное желание, на которое всегда не хватает жизни, - общаться с человеком, единомышленником, другом...