Долгое дело
Шрифт:
– Ты окна разгерметизировала?
– Что я... окна?
– Распечатала?
– Да. И балкон.
– Я же хотел сам...
Рябинин поднял ее руку и поцеловал эту выдубленную мойками кожу, чуть пахнувшую хвоей:
– Вот тебе надо сходить к этой мошеннице.
– Зачем? - удивилась Лида.
– Узнать, как со мной обращаться.
– А я знаю.
– И кто ж тебя научил?
– Сердце, - шепотом ответила она.
– Но ведь сердце умеет только любить.
– Да. А любовь уже все умеет.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я.
Отступившись от города, зима еще цеплялась за этот парк, который лежал всего в каких-то километрах пяти от окраин. Черные дубы, окаменевшие за зиму, стояли тихо, как стоят деревья поздней осенью или ранней весной, словно чего-то ждали. У земли их стволы проросли плотным мхом и казались укутанными потертым зеленым бархатом. Пегая прошлогодняя трава лежала на земле как настеленная. Круглые ямы и ямки промерзли молочным льдом и ярко белели под теплым солнцем.
Пожилой грузный мужчина медленно брел по безлюдной аллее. Его тяжелое длинное пальто было распахнуто и, казалось, своими широкими полами волочится по грязи. Шляпу он держал в руке, подставив лысую голову теплу. Он частенько сходил с дороги и подолгу вытирал ботинки о сухую траву - тогда смотрел по сторонам дальнозоркими глазами. Людей почти не было: на всех воротах висели объявления, что парк закрыт на просушку. Да и грязь. Людей почти не было, но были птицы, и хотя они свистели, щелкали, прыгали и шумно взрывали воздух где-то вверху, на деревьях, казалось, что ими заполнены все аллеи.
Мужчина вытер ноги тщательнее. Впереди, на грязной, еще не перекрашенной скамейке, сидела женщина. Он осторожно подошел и вежливо кашлянул. Женщина не шелохнулась.
– Здравствуйте, - сказал тогда он. - Я вам звонил...
Она чуть повела головой, вроде бы показывая куда-то в землю. Он пошарил взглядом по вдавленным каблучным следам, по куче прошлогодних листьев, по скамье и увидел рядом с женщиной разостланную газетку. Он сел, заговорив, прихихикивая:
– Верно вы сказали... Мимо вас не пройдешь. С того конца парка видать.
Но ее лица он не видел: его закрывали поля бордовой шляпы, надетой слегка набок и огромной, как колесо.
– Что вы хотите? - спросила женщина низким грудным голосом.
– У меня, Аделаида Сергеевна, дело тонкое, - вздохнул он.
– Разумеется, - поощрила она скорее не словом, а тоном. - С толстыми делами идут в милицию...
– Чтобы понять, нужно в мою жизнь вникнуть, хотя бы на грамм.
– Хоть на килограмм.
Клиент помолчал, решая, не насмехается ли. Но без ее лица было
– Так вам скажу: права мама. Бывало, лупит меня и приговаривает: "Ласковый ребенок две матери сосет, а вот такой урод ни одной не будет". Фигурально говоря, всю жизнь сосал лапу. Папаша тоже был без высшего образования - схватит сапог и меня по голове. Вот и получалось, что в отроческом возрасте поехал я в колонию. А уж потом в моей жизни что ни день, то факт. А они в этом возрасте учились играть на пианинах! И теперь все бренчат.
– Кто?
– Соседи мои, Иванцовы.
– Ну и что?
Поля ее шляпы дрогнули. Он ждал, что Аделаида Сергеевна повернется, но она осталась прямой и неподвижной, как парковый дуб.
– Я же говорил, что у меня дело тонкое. Возьмем квартиру. Я до срока жил, считай, в "тещиной комнате": шаг вдоль - шаг поперек. А ему лет тридцать, ей приблизительно тоже в это время, а у них отдельная двухкомнатная. Почему?
– Ну, уважаемый, с такими вопросами обращайтесь в центральную прессу.
Но он уже не слышал. Подбородок, где, казалось, скопился жир со всего лица, побордовел, как и ее шляпка.
– У меня вместо жизни случились полные нули. В чем я ходил в тридцать-то лет? В ватнике, в кирзовых сапогах шлепал... А он в костюмах полосчатых да плащах импортных. Шуба у него дубленая, а у нее цигейковая - с баранов надрали. Пил-то я что? На поллитру разживешься да на огурец давно просоленный. А они коктейли по субботам тянут... А ел что? Да что достану. Хамсу, к примеру. Эта же свиристелка может вечер пробегать по гастрономам буженины ей подавай. А мою холеру, так называемую жену, за бутылкой пива не выпрешь. Из скотины у меня была одна кошка, да и та сбежала. А у них собака лохматая, красавица, не собака, а прямо кот в сапогах. На чем я езжу? На общественном транспорте. А они "Москвича" купили! За какие такие заслуги?
Его вдруг схватил какой-то ухающий кашель, которым он зашелся надолго, теперь покраснев весь, до самого темени. Вздрагивала скамейка, и ритмично колыхались поля шляпы. Голуби, бежавшие было к ним, ошарашенно бросились в небо...
Отдышавшись, он вытер лицо платком и уже тихо досказал:
– Обидно. Смотрят они на меня, как на чучело. Вроде как уцененный какой. А вчера звонят в дверь. Папаша, мол, у нас остались кое-какие продукты, не хотите ли? Верно, остались. Наберут, а не сожрут. Полторта, сыру с килограмм, салатов да винегретов. И бутылок пять, в каждой винца на донышке. Взял. Не обидно ли, а?
Он потянулся под шляпные поля, стараясь на глаз определить, обидно ли. Но увидел ее ухо и щеку, розовеющие в солнце и свежем воздухе.
А воздух вдруг посинел от прозрачного дыма. Запахло кострами. По краям парка жгли поля сухой травы, и никто не знал, нужны ли эти палы, или мальчишки озоруют, благо стебли вспыхивали от единой спички.
– Обидно, - согласилась Аделаида Сергеевна.
– Пусть им тоже будет обидно, как и мне, - оживился он, нервно застегивая пальто, словно защищаясь от дыма.