Долгое-долгое детство
Шрифт:
– Смотри, еще раз помянешь, подеремся, - предупредил я сердито.
– Вот бестолковый, мне бы твое прозвище, я бы ходил да похвалялся.
– Не больно-то на похвальбу тянет, - отрезал я. Больше он об этом не заговаривал.
И все же, когда "Пупка" вспомнил Асхат, мне это уже не таким обидным показалось. Одернул я его больше для порядка: гость все же, пусть не забывается. А если кто другой скажет - во мне прямо бес пробуждается. Ведь из-за этого вскоре мы с Хамитьяном, как два осенних петушка, подрались, в кровь изодрались. Но понемногу "Пупок" ко мне намертво пристал: ни зубами оторвать, ни ногтями отодрать. Победил он меня, и я перед победителем склоняю голову...
В полдня Асхат приворожил меня. Не успел он уйти, как я заскучал по нему. С этих пор мы с ним стали неразлучными друзьями.
Асхат - из породы бедолаг. Все беды по его голове ходят. Перед самым курбан-байрамом одно за другим свалились на него два несчастья.
Когда я по задворкам прибежал к Асхату, только что пригнали стадо. Они с Ибраем, старшим братом, загоняли скотину. Бычок послушно идет, а корова артачится. И добрым словом уговаривали, и хворостиной упирается. Видать, собственный хлев уже корове опостылел. Замороченный Ибрай даже верхом на нее уселся и так попытался загнать ее. Не вышло. Та вдруг прянула в сторону, незадачливый наездник влетел в кучу лежалого навоза. В самый раз этому Ибраю, насмешнику и подговорщику. А братишка тут же и сочинил:
Сел Ибрашка на коня И сказал: "Вези меня!" Конь рогами покачал, "Не поеду!" - замычал.
У Ибрая даже глаза округлились, он направился к Ас-хату, но тот был начеку и ловко завернул на другое:
– Корова сильнее или бык сильнее?
– Бык!!
– в один голос сказали мы с Ибраем. И малый ребенок знает, что мужчина всегда сильнее.
– Так затащим ее волоком.
– Как?!
– Надо их хвостами связать, - кивнул Асхат на быка с коровой.
Ибрая такая хитрая догадка век не посетит - кожура на голове толстовата. Но достоинства старшего брата он постарался не уронить.
– Дурак суетливый! В голове брата созрела эта мысль, а он взял и вперед заскочил. Тебя за язык тянули?
– Нет вроде...
– Ладно, покуда я жив-здоров, держись, браток, за меня, не осрамишься. Не голова - клад, - постучал он себя по лбу. И понесло, понесло "губернатора": эти слова больше, кажется, в мои уши целились.
– Подавай быка.
Асхат подогнал покладистого пегого бычка к корове, и Ибрай собственными руками крепко связал их хвосты. Асхат взял бычка за рога и потихоньку начал подтягивать к хлеву. Корова уперлась, будто всеми четырьмя копытами в землю вросла. Но и бычок не подкачал, звания джигита не уронил, напрягся и потянул со всей отвагой. Хвосты бедных животных, вытягиваясь, становились все тоньше и тоньше. Тут Ибрагим, к усердию добавив страсти, вытянул быка хворостиной. Наш пегий дурачок подпрыгнул и отчаянно рванул вперед. И в это мгновение раздался треск. Смотрим, а на месте бычьего хвоста мохнатый обрывок торчит, хлынула кровь, бычок взревел дурным голосом и понесся по двору. Возле дома он врезался в осевший плетень, плетень свалился, бедняга, обезумев, перескочил через него и унесся за холмы.
Мы все трое припустили за бычком. Были уже глубокие сумерки, когда мы привели его обратно. От такой скачки, от боли бычок совсем обессилел, даже и головы не мог поднять, изо рта без остановки шла слюна.
Возле ворот нас встретил отец Асхата и Ибрая - Искандер-агай. Он был в чалме, видно, собирался, в мечеть на вечернюю молитву, в руках держал бычий хвост. Происшествие с быком видела старшая сестра Асхата и Ибрая, она-то, вероятно, все ему рассказала. Поэтому Искандер-агай подробности выяснять не стал.
– Какая собака это придумала?
– спросил он и потряс хвостом.
– Асхат придумал, - сказал Ибрай.
– Мне бы и в голову такое не пришло, отец.
– Опять ты! И отец, и мать - люди достойные, порядочные! От пса родившийся пес!
Завсегдатай мечети, грязно выругавшись, сгреб Асхата за ухо и, нахлестывая толстым окровавленным концом хвоста, потащил к хлеву. И вместо вечерней молитвы отец своего младшего сына, в котором ведь даже капли жира не осталось, выпорол до полусмерти. Ибрай вмиг куда-то исчез. Асхат и звука не обронил, только посвист хвоста доносился из тьмы коровника.
Наконец показалась белая чалма Искандера-агая.
– А тебе что здесь надо? Ступай домой!
– рыкнул он на меня, но задерживаться не стал, пинком запустил в воздух кумган, стоявший на крыльце, и прошел в дом.
Я прокрался к Асхату. Он лежал, распластавшись ничком на куче соломы, только изредка всхлипывая. Я не знал, что и сказать ему, молча присел на корточки в изголовье. Асхат осторожно протянул руку и потрогал мое колено. Тут совсем поблизости раздался голос Старшей Матери, зовущей меня.
– Я здесь, Старшая Мать!
– Где?
– У Искандера-агая в коровнике. Она встала в проеме двери.
– Ты что здесь впотьмах в чужом хлеву сидишь?
– Асхата отец до смерти выпорол. За бычий хвост. Он даже встать не может.
Что за бык, какой хвост, она не допытывалась. На ощупь отыскала стонущего Асхата и осторожно поставила его на ноги.
– Пойдем в дом, сынок.
– О-ой, спина!
– вскрикнул Асхат. Старшая Мать повела его через двор.
В доме Искандера только тусклая лампадка тлела. Все обитатели дома, кроме хозяина, забились, видно, за занавеску, ни звука не слышно. Старик сидел на хике и перебирал четки.
– Отложи-ка четки, Искандер, - сказала Старшая Мать, повысив голос. Тот не послушался.
– Тебе говорю, - повторила она.
Искандер-агай четок не отложил, но его быстро сновавшие пальцы замерли на зернах.
– Здравствуй, сноха... Проходи, - пробормотал он сквозь зубы.
– В красный угол пожалуй...
– В тебе вера есть?
– она задрала рубашку и показала исполосованную, кровью сочащуюся спину Асхата.
– Сказала бы, что зверь, да ведь и зверь так свое дитя не истязает. Ты и зверя бессердечней. Бога не боишься - людей постыдись. Чтоб все твои молитвы были впустую!
– Божьего не касайся, сноха! Не посетил бы тебя гнев господний...
– А ты человека не обижай. Людское проклятие коснется, и в могиле покоя не найдешь.
Я еще не видел, чтобы Старшая Мать так гневалась. Совсем как матьгусыня, когда, своих гусят защищая, на коршуна бросается. И гусенок-то не ее. Хотя нет. Она ведь Асхату повивальной бабкой была.
– Смотри, - предупредила она старика, - чтобы и пальцем не тронул ребенка. Сейчас в его душе обиду посеешь - потом ненависть пожнешь. Нет большего несчастья, чем между отцом и сыном вражда.