Долгое-долгое детство
Шрифт:
– Ямагат!* Весь сбор сюда кладите! Добыча батыра вот в этой шапке будет.
– Что ли, отважиться?
– сказал сам себе Микей.
– А сколько выпить нужно?
– Вон той одной кружки и хватит, - установил Маулетбай. На бочке стояла жестяная кружка. Бутыль керосина в нее войдет.
И тут же - дзинь! дзинь! дзинь!
– медные денежки вперемешку с серебряными запрыгали в малахай. Но какая-то тревога вдруг наползла на сердце: не денежки будто звенят, а Микея медной сковородкой по башке колотят. Я знаю, керосина и глоток глотнуть - смерть. Мы, когда дома одни, без старших остаемся, в такую игру играем: наберем в рот керосина и на горящую спичку выдуваем - пламя на полизбы отлетает. Но проглотишь по ошибке - в кишках будто огонь ворохнулся...
Хозяин малахая казной потряхивает. Ни звука больше. Только деньги в шапке прыгают.
– Ну, коли так потчуют... Не за деньги, слово ваше уважу, на бога положусь. Авось душа не выскочит. А выскочит, так и пусть... Наливайте!
Налили. Закрыл глаза Микей и в один дых выпил всю кружку. Только зачем он глаза закрыл?
В чем тут забава была, я ни тогда, ни потом не понял.
Но понял только гораздо позже, зачем полоумный Микей глаза тогда закрыл. Не хотелось дурачку на умных лицах идиотский осклаб видеть. Ему, дурачку, и дальше среди этих людей надо будет жить. Но мне их, пустую потеху за грош покупающих и от той потехи млеющих, в жизни пришлось увидеть немало. И ведь никто (и я тоже!) не крикнул: "Остановитесь!" И не крикнут. Куда там - деньги уплачены!
1 Ямагат - общество.
– Афарин, Микей, загреб ты казну, - сказал тот, из чужого аула, выцарапал монеты из меховой подкладки и сунул Микею. Но Микей лишь головой покачал. И, ни на кого не глянув даже, вышел.
– Ай-хай, совсем люди заелись, и деньги не нужны, - удивился Маулетбай-Индюк.
– Вот, ай...
– Ничего, живот подведет, так и прибежит. На, Сафуан, пусть у тебя побудут, - чужак вручил сбор продавцу. А малахай свой взбил и надел на голову. Смотрите, дескать, и копейка не зацепилась.
Я в лавке еще порядком проторчал, очередь все не доходила. Когда же с куском мыла вышел на улицу, Микей лежал возле завалинки, уткнувшись в снег лицом. То ли плачет, всхлипывает, то ли рвет его. Я долго стоял возле. "Микей, Микей-агай!" - звал я тихонько. Он не отвечал. А ведь как он красиво на губах играл! А теперь лежит лицом вниз. То ли рвет его, то ли плачет он, всхлипывает. Латаный-перелатаный чекмень до самых лопаток задрался.
– У, кяфыр! Уже нажрался! Тьфу!
– сплюнула какая-то проходившая мимо старушка.
– А тебе что здесь надо? рыкнулась на меня. Ступай домой!
Придавленный виной за его муки, я побрел домой. Это было в прошлый базарный день. А сегодня я опять в ту лавку бегу. Когда я подходил к Сальмееву оврагу, день уже на сумерки перевалил. Вдруг я маленько струсил. Небось испугаешься - под этим мостом чертей разных видимоневидимо. Хорошо, незлобивы хоть. Никого еще не тронули.
Когда я подбежал к лавке, Маулетбай-Индюк и Са-фуан-Петух как раз навешивали на двери замок. У меня внутри рухнуло. Все пропало!..
– Дяденьки!
– взмолился я.
– Ради бога, не запирайте! Старшая Мать за спичками послала... Дяденьки!
– Заперто уже. Вон, видишь?
– Сафуан-Петух показал на большой, величиной с лопух замок.
– Да, вижу... Только ведь и спички позарез нужны. Старшая Мать велела. Во тьме кромешной сидим, - сокрушался я. И про бурую нашу корову хотел сказать, но удержался. Засмеют еще. У этих двоих с милосердием негусто.
Но Маулетбай уходить от двери почему-то не спешил.
– Чей, говоришь, ты парень?
– спросил он. Придури-вается, делает вид, что не признал.
– Сам знаешь... Нурсафы парень, Старшей Матери сын...
– Может, Сафуан, дадим спичек, коли хорошо заплатит?
– Хорошо заплачу. Вот деньги, - и я тряхнул варежкой.
– Тут плата не деньгами. Ты свое умение покажи.
– Какое умение?
– Есть такое. Волшебное. Встань вон на ту бочку, помаши
руками и крикни три раза: "Курлы! Курлы! Курлы!" - дверь лавки сама и откроется, - ухмыльнулся тот.
У меня дыхание перехватило. Кроме Пупка и Рукавказа, моих собственных прозвищ, есть у нас и прозвище родовое - Журавль. Вот куда метит Маулетбай! Индюк красно-зобый! Мне его подбородок сразу зобом показался. "Пупок" скажут - в голове звенит, будто камнем по виску закатили, а уж "Журавля" услышать смерти страшнее. То помянут - меня одного осрамят, а это - всему роду позор.
– Не скажу! Хоть убейте, не скажу! Нет!
– Тогда и спичек нет. Сиди себе в кромешной тьме. В этот миг глянули на меня бездонные глаза нашей
буренки. Будто сказать хочет: "Отелюсь я сегодня. А если поморозим теленка, как жить тогда?"
– Дяденьки!
– я с треском переломил себя.
– У меня собственное прозвище есть. Пупком меня дразнят. Коли так уж вышло, давайте его скажу... Даже четыре раза...
Но Маулетбай и слушать не хочет.
– Тоже мне прозвище - Пупок!
– вконец обнаглел Индюк краснозобый! И прозвище мое уже не в прозвище!
– Ты нам исконное давай, от отцовдедов которое досталось.
Я уже про себя сдаваться начал. Бурая корова уже не в печали смотрит, а мычит в мольбе. Прошлогодний ее теленок такой же масти был и такой же красивый, и передние бабки были белые-белые. А счастья не было. Поел какой-то дурной травы и помер. От того горя буренка до сих пор очнуться не может. Мы на то надеемся, что вот родит нового теленка и в нем утешение найдет.
– Что, не нужны стали спички?
– Нужны.
Я пошел к стоящей возле завалинки бочке. Самому не залезть. Высоко.
– Поднимите!
– сказал я.
Сафуан-Петух поставил меня на днище. Вот сейчас с высокого этого места взмахну я крылами и на весь мир и Маулетбаю с Сафуаном прямо в лицо прокричу: "Кул-ды-кулды, кукареку! Кукареку!" Сто раз прокричу, нет, тысячу раз. И правда, совсем уже было с языка сорвалось. Нет, удержал узду. Огляделся по сторонам. Никого не видать пока. Господи! До какого дня дожил! Сначала я крыльями помахал. Долго махал. Потом протяжно, ясно:
– Курлы-курлы! Курлы-курлы!