Долгое-долгое детство

Карим Мустай

Вымолвил он так, и что-то теплое, приятное струей прошло у меня внутри.

– Поставила бы, сынок, самовар, - ни чаю, ни сахару нет. И хлеба сноха только вечером принесет. По всему видать, осрамимся мы сегодня перед гостями.

– Муки наскребешь - лепешек испеки, крупы наберешь - похлебку свари.

На это хозяйка и вовсе ничего не ответила.

– А что же найдется, мать?

– Горох есть, размочить поставила.

– Горох?
– обрадовался Ишбирде.
– Размоченный горох - вот поистине сватово угощение! Отменная еда! Сию пииту примете ли, сваты?

– Примем! Примем!
– ответили мы.

Гордость выказывать, в еде привередничать - было бы совсем не ко времени.

Посреди пола апай расстелила желтую замызганную скатерть, посреди скатерти поставила большую миску с разбухшим горохом. Горох был крупный, белый. И вправду, такой горох не каждый день перепадает.

– Давайте садитесь, кушайте. Ложек все равно на всех не хватит, действуйте руками, - стал угощать хозяин.

Мы встали на колени вокруг миски и, не торопясь, горстями, принялись таскать горох в рот. Спешить не спешим, но работа идет справно. Мы в жизни такого вкусного гороха не едали. Вот, оказывается, какое оно, "сватово угощение" - язык проглотишь!

К тому времени, как высветилось дно миски, и ведро холодной воды подоспело. На краешке большой ковш привешен.

– "От щедрой души и вода - шербет", говорили древние, - пояснил сват Ишбирде.
– Они зря не скажут.

И вот на донышке только осталось.

– Что ж, возблагодарим бога, - хозяин, хотя сам к застолью не садился, провел ладонями по лицу. Мы тоже, как положено, исполнили обряд.

– На город посмотреть пришли, сваты?
– спросил Ишбирде, по обычаю зачиная послетрапезную беседу.

– Да, дядя... сват...
– вяло ответил Шагидулла.

– Понравилось ли?

– Как сказать... дома красивые, заборы высокие, - ответил за всех вожак, - только очень уж люди суетливые, спешат больно.

– Вы, сваты, правильно поступили, что в город пришли. Отрадно, что растете вы, путешествуя, мир постигая. Так и надо. В городе не всякий тоже день и ночь калачи ест. Случается - и простого хлеба нет. За это обиду, сваты, не держите... на город.

Валетдин в этом доме особенно в разговор не лез, но держался посвободнее нас. И с места он встал первым. Как-никак он главный сват.

– За почтение, за угощение, за лица приветливые - спасибо, сват, спасибо, сватья, - сказал он, - не обессудьте, если что не так. Пожалуй, и нам в аул отправляться пора.

Мы все разом вспорхнули с места.

– Ладно, коли так. Домой вернешься, сватье привет от нас передай, пусть и сама в гости выберется, - сказала мать Ишбирде.
– Ох уж эта бедность! Даже гостинца никакого у меня нет...

– Доброе слово, мать, само по себе гостинец, - утешил ее сын.

Мы столпились возле двери.

– Дорогу-то домой не забыли?
– спросил Ишбирде-сват.

– Не забыли, - сказал Асхат.

Он у нас как собака. В любой чаще с ним не заплутаешь, тем же путем, что забрели, обратно выведет, не собьется. Он свои следы на дух чует. А я и в полыни заблужусь. Такой неприметливый.

Мы еще несколько раз поблагодарили хозяев и вышли из этого чудного гостеприимного дома. Кому и каким сватом все же доводится этот Ишбирде? Да и сват ли вообще?

– Хоть и не шибко, парень, богато живут, однако сват у тебя щедрый, - сказал на улице Шагидулла Валетдину, - душу выложить готов.

– Был бы чай, и чаем бы напоил, валлахи! Говорил же я вам; только придем, он меня обнимет да приподнимет!..
– пошел задаваться Валетдин, от важности у него даже гнусавости поубавилось. Но важничал он по праву: чей сват угощал - его сват угощал.

Из этого неприютного города ушли мы порядком разочарованные. Обратный путь был еще длинней, еще изнурительней. Шли с единственной городской поживой - шишкой на лбу Насипа. Да под мышкой у Хамитьяна краснела моя тряпица.

Уж сумерками очи заволакивало, когда мы добрели до Дубковского взгорья. Глубоко вздохнули и посмотрели назад. Там, на далеком, затянутом мглой горизонте, мерцали огни города. Мигали часто-часто, будто наперегонки - заглядишься!

– А знаете, ребята, что они говорят?

Спросил это, разумеется, Асхат, сам же и ответил:

– Мигают и хихикают: "Обхитрили! Обхитрили!"

– Ну, город! Осрамил нас!
– сказал Насип и показал кулак.

Следом мы тоже сложили кукиши и несколько раз сунули в заносчивые огни. Пусть теперь похихикают! Но злость на этом не улеглась, отплата явно была не сполна. Нужно было еще чего-то добавить.

– Давай, ребята, вконец осрамим его, - сказал несший весь стыд злополучного путешествия вожак.

– А как?

– А вот так...
– он спустил штаны до колен и повернулся

задом к городу. Мы живо сделали то же самое.

__ Город, на!.. Позор тебе! Позор тебе! Позор тебе!

Мы следом за ним прокричали:

– Позор тебе! Позор тебе! Позор тебе!!!

Вдобавочек кто-то в сторону города давешним горохом выпалил.

Вот это поквитка - с лихвой!

Теперь уже огни города не мигают спесиво, а лопаются, как пузыри, и гаснут. Потому что весь он, этот город, от головы до пят, покрылся позором.

Мы же, воздав отмщение, оставшийся путь прошли легко и весело...

КРУГЛЫЙ ТАЛИП

Надо бы те козьи шкуры к Талипу снести, сам чего-то не показывается...
– сказал отец за утренним чаем. Потом запряг коня и выехал со двора.

Братья с Младшей Матерью еще вчера на дальнее поле уехали, просо жать. Кто же тогда козьи шкуры отнесет? Небось теперь-то сами не пойдут, когда их с козы сняли. У нашего отца есть такая привычка: если какое дело нужно сделать - прямо не поручит, а только то и скажет, что это вот эдак бы сделать, а то - вот так. А на чью макушку палка пришлась - тут уж сам соображай. Вот на днях было, поужинали мы, и отец - в братьев моих старших, наверное, метил - такую притчу рассказал.