Долгое-долгое детство
Шрифт:
– Утешим, агай, утешим, - дали мы свое твердое слово.
– Спасибо... И еще... Другие женщины будут плакать. От чувства, что последнего лишились. Те, которые меня любили, да я их не полюбил. Утешьте их. Скажите, что, уходя, каялся в своей бессердечности, и горьким было мое позднее раскаяние. Я сам плакал. Пусть не плачут.
– Утешим, агай, валлахи, утешим, - поклялись мы.
– Спасибо, почтенные. Я верю...
Насип одиноким своим мизинцем почесал лоб. Потом спросил:
– А что же третьим сказать?
– Каким третьим?
– Которые тебя любили, и ты их любил?
– А-а!.. Этих не утешайте. Пусть плачут. Вот они-то и должны горькими слезами плакать.
– Талип прикрыл глаза и быстро открыл. Глубокая печаль была в его взгляде.
– Много мечтал, много привирал, братцы, порой мечту с выдумкой путал я в этой жизни. Но когда уже могила на меня рот разинула, не совру: таких не было. Нет, не выпало мне на долю, любя, любимым быть.
И стеклянный дворец, возведенный мечтою Талипа, от неуместного вопроса Насипа разлетелся вдребезги. Даже звон в ушах прозвенел дзинь-нь!..
Долго сидели молча. Талип, уткнув очи в потолок, тихо лежал. Валетдин, самый старший из гостей, снова связал концы оборвавшейся беседы:
– Рановато в путь трогаешься, Талип-агай, рановато... Вот и нового каменного моста через Дёму не увидишь.
– Мост?
– умирающий приподнял голову. Знал Валет-дин, куда целил. Уже много лет Круглый Талип мечтал каменный мост через Дёму построить, на каждом сборище, на каждом собрании клич бросал, народ уговаривал.
– Кто строит?
– Государство. На днях только решение вышло, - беззастенчиво врал Валетдин.
– За год должны построить. Каменный, в ледорезы стальные. По твоему желанию, по твоим замыслам будет мост. Видишь, государство твои мечты приняло и в жизнь их претворяет. А ты, вместо того чтобы в новых сапогах с подковами по новому мосту первым пройти, в яму норовишь залезть. Нехорошо, Талип-агай. Кто же теперь по мосту первым пройдет? Казна-Исхак со своим ремнем, что ли? За что Исхаку такой почет?
– Еще чего, Исхаку... Подоткни-ка подушку.
– Я подоткнул, он лег повыше.
– Вы им скажите, пусть ледорезы из стали не делают. Бесхозяйственность это. И бетонные сойдут. В стране и без того нужда в стали большая.
– Скажем.
– Исхак, говоришь... а? Вот ведь кому мир-то остается, а?..
– Останется, коли оставляют...
– без капли сочувствия, без тени сострадания согласился Валетдин.
– Ну, ладно, мост, он и есть мост, - вставил слово и я.
– Талипагай и по каменным, и по чугунным мостам хаживал. Бывалому человеку это не диковина. Вон, электрические столбы на Казангуловское взгорье уже залезли, вот-вот в аул спустятся. Уйдет Талип-агай, так и не увидит, как у него в доме солнце вспыхнет. Вот что жалко.
– Первая лампа, конечно, и по закону, и по обычаю, и по справедливости в этом доме должна вспыхнуть. Вот тут большую, с бычий пузырь, повесим, а там - поменьше, - и Валетдин пальцем наметил места на потолке, где висеть лампочкам.
– Подними подушку выше!
На сей раз подсобил Насип. Больной сел и отвалился на спинку кровати.
– Я ведь этот мир еще при лучине увидел. Электричество, ребята, это свет божий. Да, деревья-то на Казангуле я приметил, только вот плодов мне уже не достанется.
– М-да, станется, что и не достанется...
– Ты чего это, Валетдин, на все, как дятел, стучишь: станется... останется... не достанется?
– Так ведь я тебе поддакиваю!
– А ты думаешь, твое поддакивание мне маслом по сердцу ложится?
– у Талипа выступил пот на лице. Он глубоко вздохнул.
Вздохнул и Валетдин.
– Нет, товарищи, все это пустяки - и мост, и электричество. Неодушевленные они, так сказать, предметы. Одну вот душу живую жаль, сердце обрывается - в печали-одиночестве дни свои тянула, теперь совсем сиротой останется.
– Кто это?
– Талип уставился на Валетдина.
– Как кто? Ак-Йондоз, конечно.
– Не туда хватил, - отрезал Талип.
– Для смеха сказал - так не смешно, всерьез если - ни в какие ворота не лезет. Ак-Йондоз - как вера. А веру почитать надо.
На этот раз Валетдин и впрямь не туда хватил. Я поспешил ему на выручку.
– Не понял ты, Талип-агай. Есть, оказывается, у Ак-Йондоз старшая сестра. Овдовела недавно и с верховьев Дёмы к нам жить переехала, выложил я весть, которую давеча от Младшей Матери слышал.
– На работу гожа и лицом пригожа, на сестру, как слеза на слезу, похожа - вот как говорят.
– Неужто так похожа?
– Говорю же, как слеза на слезу.
– Да если одним хоть ноготочком на Ак-Йондоз похожа - из ангельского, значит, рода. Как зовут?
– Ак-Йондоз, - недолго думая, бухнул я.
– С именем перегнули маленько. Хотя не сама же себе имя выбирала. И Талип вздохнул.
– Сказать по совести, всю жизнь я на Ак-Йондоз не мог налюбоваться. На сестру бы посмотреть...
– Как не посмотреть, конечно, посмотришь. Вот на ноги встанешь...
– У-уф-ф! Видно, не встать уже мне...
– Чтоб твои жалобы ветром развеяло, Талип-агай. Кто Же перед сабантуем о болезнях думает?
– Валетдина теперь совсем в другую сторону понесло.
– Будет еще пляска - майданам тряска. Вот на сабантуе толпа большая тебя окружила, и посередине ты: ветром веешь, вихрем вьешься, перышком реешь, вприсядку несешься. Смотрит народ, шумит, ликует, в ладоши хлопает, фуражки, шляпы, тюбетейки в небо летят. АкЙондоз, Ак-Йондоз и прочие звезды стоят в восхищенье, глазками в тебя постреливают. А ты еще красивее, еще горячее, еще задорнее отплясываешь. Эхма, ну и отхватываешь! И сдержаться не можешь, сам себе подпеваешь:
Верхом на коне - что за мужчина! Кинжал на ремне - что за мужчина! В пляске пройдется - хайт-хайт! Площадь прогнется - хайт-хайт!
Талип приподнялся. Он и вправду первым в ауле был плясуном. Никто его переплясать не мог. Да и сейчас, пожалуй, никому не уступит.
А Валетдин знай свое ведет:
– Все женщины на майдане томятся, ждут: "Вот бы меня на танец вызвал... Вот бы меня пригласил". А ты уже давно приметил, давно знаешь, кого на танец вызовешь. И, дробно простучав через весь майдан, останавливаешься прямо перед ней, перед самой...