Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории
Шрифт:
– Э-эх! Лошадушки, родимые! Не выдайте!
Сани понеслись, и только снежная пыль взвихрилась позади…
Вот что писал про то происшествие Шереметев свату своему Головину: «Все были пьяны; они начали бить и стрелять, и пришли к моим саням, и меня из саней тащили, и я им сказывал, какой я человек… И русские никто не вступились… Сие истинно пишу, без всякого притворства. А что лаен и руган был и рубаху на мне драли – об том не упоминаюся».
Злонамеренники, разбойники, ярыги, голь кабацкая, перекатная – сколько их на Руси!.. Нищ и наг народ тот, который не старается. Царь Петр попросту говорит: «Народ наш – что вобла: ежели не побьешь – никуда не годится». Шереметев мыслит по-другому:
Лошади – ах, славные были в тот раз лошадки! – вынесли их из леса в поле, а там и к ямщицкой заставе. Может ли кто оценить дом и тепло, и свечу горящую, если он не мерз и не стыл на дороге, не трясся на российских колдобинах?.. Выбежала навстречу собака, заторопился смотритель, и уже растеклась по телу истома от предстоящего отдыха, оттаяла душа…
Кто вершит судьбами человека? Кому подвластны его поступки и ведомы последствия? Богу, конечно, царю, конечно… Но Шереметев полагал в тайниках своей души, что жизнь такого человека, как он, зависит лишь от него самого. Родовитые люди, которые испокон веку находятся на службе у государя, сами решают свою судьбу. Корабль российский ведет капитан – царь. Но рядом близкие люди, приближенные, они вроде как снасти корабля. Крепки снасти – крепок корабль. Ради прочности того корабля Шереметев, не любивший войны, покорил себя царскому делу, и вся-то жизнь его в боях и походах…
К 1705 году, пока воевали со шведами на Западе, выяснилось, что на Востоке поднялись волнения, – и корабль дал течь. Как ни быстро носился царь Петр по дорогам, а упустил за спиной своей бунт. Надо было спешно посылать туда кого-то из сподвижников. Меншикова, Апраксина не пошлешь, зато Шереметев – набольший боярин, уважаем, к старорежимникам ближе, и в армии авторитет имеет.
Узнав о таком царском решении, фельдмаршал чуть не слег от огорчения. К тому же растолковал сие по-своему: в немилость попал к государю, должно, из-за последних их пререканий. В недавнее время Петр дал приказ: спешно, «не причитая», осадить город Дерпт; Шереметев же, ссылаясь на неполадки в армии, недостаток фуража, хлеба, отговаривался. Тогда Петр сам прибыл в Дерпт, нашел, что осадные работы ведутся худо, все переделал, высказал недовольство его медлительностью и своеволием. Да, бывало, что в ответ на требование государя Борис Петрович отвечал заносчиво. Например, в Польше: «По указу твоему, государь, в поход собираюсь и как могу скоро, так и пойду». Не мог он двинуться, ежели люди и лошади не в порядке, – объяснял царю, что «от тесноты завелись великие скорби», что «обидимы многие», боялся, как бы офицеры «не покорыстовали и солдаты бы не оголодовали». Петра это злило, говорили даже, что обзывал он его «русским медведем». Да, правильно упреждал его брат Владимир: «Ослабу своим людям дашь – немилость царскую иметь будешь…»
Вот и случилось, пришел указ: «Генерал-фельдмаршалу немедля собирать людей и отправляться на Волгу».
«Немедля, скорее, поспешай» – всё те же слова. «А может, за то время бунт и сам утихнет?» – размышлял Борис Петрович и не спеша готовился к отъезду из Москвы. Целых два месяца снаряжал солдат, собирал рекрутов, оружие, обмундирование.
В те дни как-то сидели они с царевичем Алексеем и вели разговор о царе, о вере православной, о Петровых новшествах. Алексей был взволнован:
– Слыхал, Борис Петрович, кирку лютеранскую велено строить в Москве?
– Благое дело, – сказал Шереметев, – сколько пленных шведов теперь поселилось у нас. Надобно и им молиться.
– Да? А духовник мой сказывал, что в Европах нету ни единой православной
– Одними пушками воевать прикажешь? Россия – страна великая, всем место найдется, сила ее – в мире, добре да согласии с разными человеками. Или желаешь ты, чтобы мы, как иные раскольники, врывались в храмы, били попов, выбрасывали иконы?
Царевич упорствовал, замолчал, а потом опять обрушился на чужеземные нововведения:
– Волки не могут начальствовать над овцами! А иноземцы все яко волки.
– Да как же? Ведь в Европе дело-то идет лучше, чем у нас, отчего же не позаимствовать?
– А вот в Воронеже, – горячился царевич (опять этот Воронеж!), – отец Митрофан, сказывают, явился в царские палаты, а там – штуки грудные, Бахус этот поганый… И музыку немецкую в ящике играют.
Тут Шереметев согласился с Алексеем: мол, правильно, что отец Митрофан не пошел в дом, где стояли «грудные штуки» – языческие скульптуры, да только ведь слыхал он, что Петр послушался Митрофана и убрал их…
Не имел он права вести с сыном разговоры против отца, но и сам в те дни ох как сердит был на царя! Сражаться с турками, с Карлом, со Шлиппенбахом – одно, но отправляться на Волгу воевать против своих, российских, – истинное наказание. Петр писал в начале сентября 1705 года, чтобы через две недели полки его были в Казани, но фельдмаршал прибыл в Нижний в ноябре, а в Казанскую землю явился только в конце месяца.
Тут он встретился с башкирцами, выслушал их челобитные. Жаловались они на великие поборы (еще бы! – с Карлом без денег не навоюешь), на притеснения воевод. Оказалось, что некоторых воевод они посадили в остроги, а зачинщики скрылись в степях. Шереметев, по своему обыкновению, собрал главных людей и принялся их увещевать, прося «отстать от своих шалостей». А затем велел написать челобитную на имя государя, мол, передаст, а тот все рассудит.
Слова его возымели действие, и постепенно уфимцы и башкиры «почали быть в послушании и покорности и подати платить». Однако тут оказались другие недовольные – русские начальники: почему боярин «оказует иноверцам ослабу»? Почему от лодырей и злодеев берет челобитную?
А зараза буйства и злонамеренности уже бушевала по всей Волге. Командующий экспедиционным корпусом Шереметев отправился вниз по реке. Смешалось всё – казаки, башкирцы, калмыки, стрельцы, раскольники – и «гуляли нався»!
Раскольники грозили царю-нехристю, разносили слух, что юродивому явился во сне Христос и вещал, что пришла пора покарать царя. И опять эти несуразные гневы по поводу русской бороды и коротких немецких кафтанов. «Режьте наши головы, оставьте наши бороды», – твердили сосланные стрелецкие начальники.
– Образ Божий не в бороде, а в душе, – увещевал Шереметев. Он даже рассказал случай, бывший с его сродником Матвеем, как повстречали благословить, однако тот наотрез отказался из-за того, что юноша был обрит. Между тем миновало время, вырос Матвей и стал самым мирным православным человеком…
Казалось, Петр уже расправился со стрельцами, многие из них сосланы были в астраханские края, но те не угомонились: писали челобитные на немцев, поминали Милославских, мол, взойдут еще их семена. Хуже всего, что тут, как когда-то в Москве, нашлись разбойники, которые, выдавая себя за шереметевских людей, нападали на стрельцов и возбуждали население. «Сарынь на кичку!» – кричали разбойники, гуляли по Волге, и никто не желал работать.
И тут случилось то, что редко бывало с фельдмаршалом: терпение его кончилось, он рассвирепел! Если в детстве бабушка называла его медвежонком за «увальчивость», то, став генералом, он мог иной раз так взъяриться, что делался неузнаваем, и тогда кругом шептались: «Медведь свирепеет».