Долгое падение
Шрифт:
Хуже всего было с Эдди. Как будто мы были женаты, и если я садился за книгу, то таким образом давал понять, что у меня опять болит голова. И эта история развивалась по всем законам брака: чем дальше, тем хуже; теперь мне кажется, что так было со всем: чем дальше, тем хуже. Мы знали, что группе скоро конец — а может, и дружбе тоже, — и поэтому оба бесились. А видя, как я читаю, Эдди еще больше бесился. Наверное, он думал, что это поможет мне начать новую жизнь. Можно подумать, так и все бывает: «Эй, тебе нравится Апдайк? Ты, наверное, крутой чувак. Вот тебе работа на сто тысяч долларов в рекламном агентстве». Все эти годы мы говорили
Это такое подробное объяснение, почему я сорвался на Джесс. Я ушел из одной группы агрессивных безграмотных бездарей, и разрази меня гром, если не оказался в другой такой же. По-моему, когда ты несчастен, во всем — в книгах, в еде, во сне — появляется нечто, что делает тебя еще более несчастным.
Мне почему-то показалось, будто с музыкой будет проще. Но это я зря — не учел, что сам музыкант. Я многое отдал книгам, но музыке я отдал всю свою жизнь. Я думал, Ник Дрейк придется весьма кстати людям, которым плохо. Если вы его не слышали… Черт, он будто собрал всю грусть в мире, все наши ошибки и несбывшиеся мечты, смешал и нацедил немного в бутылочку, которую заткнул пробкой. А когда он начинает играть и петь, он открывает бутылочку, и можно все почувствовать. Ты вжимаешься в кресло, оглушенный, но музыка на самом деле спокойная и негромкая, и боишься шелохнуться, боишься спугнуть ее. Мы слушали его у Морин, поскольку в «Старбакс» нам не разрешили ставить свою музыку, и поэтому на заднем плане все время было слышно дыхание Мэтти, словно дополнительный странный музыкальный инструмент. Я сидел там и думал, как музыка Ника Дрейка изменит жизни этих людей. Изменит навсегда.
В финале первой песни Джесс принялась засовывать пальцы себе в рот и корчить рожи.
— Скукотища, — протянула она. — Можно подумать, он поэт какой-нибудь.
Это было оскорбление. Я тратил время на человека, полагавшего, что поэты — это такие микробы, которые живут в слепой кишке.
— Ничего так, — сказал Мартин. — Если бы оказался в баре, где играют такую музыку, я бы не ушел.
— А я бы ушла, — заявила Джесс.
Я прикидывал, получится ли у меня ударить их обоих одновременно, но потом отказался от этой мысли, поскольку такой удар был бы недостаточно болезненным. Я хотел повалить их на землю и добивать, а это нельзя делать с двумя людьми одновременно. Гнев, причиной которого является музыка, похож на тот, который иногда овладевает тобой на дороге, только этот более праведный. Когда ты едешь на машине и впадаешь в ярость, то какая-то часть тебя знает, что ты ведешь себя как последний козел, но с музыкой все иначе: ты исполняешь Божью волю, а Бог хочет стереть этих людей в порошок.
А потом случилась одна весьма странная вещь, если, конечно, прочувствованную реакцию на его первый альбом можно назвать странной.
— Вы что, оглохли? — вдруг сказала Морин. — Разве вы не слышите, как он несчастен, как красивы его песни?
Мы все смотрели на нее. Потом Джесс перевела взгляд на меня.
— Забавно, — засмеялась она. — Вам с Морин нравится одно и то же.
— Не притворяйся, будто ты еще большая дура, чем ты есть на самом деле, — ответила ей Морин, в которой тоже проснулся праведный музыкальный гнев. — Ты и без того дура знатная. Просто послушай музыку и перестань болтать всякий вздор.
Джесс поняла, что Морин настроена серьезно, и заткнулась. А у Морин — это было видно,
— Когда он погиб?
— В семьдесят четвертом. Ему было двадцать шесть.
— Двадцать шесть… — задумалась она.
Я надеялся, она просто переживает из-за его смерти. Если нет, то вариант оставался только один: она завидовала ему, не прожившему многие остальные бессмысленные годы. Конечно, хочется, чтобы такую музыку воспринимали близко к сердцу, но иногда, бывает, и перегнешь.
— Насколько я понимаю, больше никто не хочет это слушать? — спросила она.
Все промолчали, поскольку не понимали, к чему она клонит.
— А так я себя чувствую каждый день, и никто не хочет об этом знать. Всем интересно, какие эмоции вызывает Тина Тернер. Или та девица из сериала «Друзья». Но чувствую я так, и такое на радио не поставят, потому что грустным людям нет места в этой жизни.
Мы никогда не слышали, чтобы Морин так разговаривала, даже не знали, что она вообще на такое способна. Даже Джесс не пыталась ее перебить.
— Забавно, ведь люди думают, будто Мэтти мешает мне нормально зажить. Но с Мэтти не все так уж плохо. Тяжело, но… Просто из-за Мэтти я становлюсь такой, что мне не находится места в этой жизни. Уже не понять, где тяжесть, а где — легкость. Приходится все время гадать, особенно если речь идет о том, что внутри, и все равно ошибаешься. И людей это отпугивает. Я устала от этого.
И вдруг Морин стала мне такой родной, потому что она все поняла, потому что тоже чувствовала тот праведный музыкальный гнев. Мне хотелось сказать ей те слова, которые ей нужно услышать:
— Тебе нужно отдохнуть.
Я сказал это просто из симпатии к ней, но потом вспомнил про Космического Тони, после чего понял, что у Космического Тони теперь есть деньги.
— Эй, как вам мысль? Почему бы и нет? — загорелся я. — Давайте съездим вместе с Морин куда-нибудь отдохнуть.
Мартин рассмеялся.
— Ну да, сейчас, — язвительно сказала Джесс. — Мы кто, по-твоему? Волонтеры в доме престарелых?
— Морин не стара, — возразил я. — Сколько тебе лет, Морин?
— Пятьдесят один, — ответила она.
— Ладно, не в доме престарелых. В доме прескучнейших.
— Можно подумать, ты самый привлекательный человек в мире.
— Во-первых, я выгляжу получше. Да и вообще, я думала, ты на моей стороне.
Увлеченные насмешками и перепалками, мы не заметили, как Морин заплакала.
— Прости, Морин, — извинился Мартин. — Я не хотел показаться невежливым. Просто я не могу себе представить, как мы вчетвером будем сидеть у бассейна, развалившись в шезлонгах.
— Нет-нет, — поспешила ответить Морин. — Я не обиделась. Не сильно, по крайней мере. Я знаю, что никто не захочет поехать со мной отдыхать, и это ничего. Просто Джей-Джей предложил, и у меня навернулась слеза. Очень давно… Никто… Я никогда… Это просто было очень мило с его стороны, вот и все.
— Твою мать, — тихо сказал Мартин.
Как вы понимаете, «твою мать» может значить очень многое, но здесь никакой двусмысленности не было — мы все поняли. В данном контексте его «твою мать» означало — если позволите, я объясню неприличное выражение другим не очень приличным выражением, — что он облажался и сдается. Нужно быть последним засранцем, чтобы сказать Морин: «Ну да, логично. Тему можно на этом закрыть».
Дней через пять мы уже летели в Тенерифе.