Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Шрифт:
Я позволил чернокожим пялиться на меня сколько влезет. Встретили меня враждебно, так как, во-первых, я — белый, а во-вторых — придурок, быдло, — так они называли всех новых рабов. Да, даже в среде отверженных существовала своя иерархия, где мне предстояло занять самую нижнюю ступень. И я решил действовать напролом. Я скромно спросил, кто у них главный. Мне указали на самую самодовольную рожу. Я подошёл, схватил черномазого за глотку. Сжимая всё сильнее и сильнее, я спокойно попросил своих помощников-толмачей объяснить всем, что я, Джон Сильвер, конечно, быдло и придурок, но трогать и обижать меня нельзя, у меня есть душа, я для них — табу, и так далее, всё в том же духе. Когда до них всех, включая главаря, которому
На следующее утро я проснулся спозаранку от грубого пинка ногой, высунувшейся из-под балахона.
— Поднимайся, — приказал священник.
Значит, и он знает несколько английских слов. Стало быть, все они здесь образованные.
— Меня-то не стоит пинать во имя Господа, — сказал я ему. — Я и так буду делать всё, что надо.
Я нехотя поднялся под бдительным оком священника, а потом отправился со всеми в поле. Пастырь шёл позади с кнутом в одной руке и дубинкой в другой. Время от времени он щёлкал кнутом, словно мы были быками в упряжке. Священники явно полагались на самих себя и своего Господа больше, чем другие плантаторы: они не пользовались, как те, услугами надсмотрщиков.
Как только стало возможно что-то различить на расстоянии вытянутой руки, наши лопаты воткнулись в твёрдую глинистую почву. Мы рыли ямы, одну за другой, по прямой линии. Беспрерывно ямы, и больше ничего, с рассвета до заката, под палящим солнцем, сжигавшим мою белую спину. Уже к обеду руки у меня покрылись большими водяными пузырями. Ничем хорошим это кончиться не могло. Я начал отставать ещё до того, как нам должны были давать третью порцию сладкой воды с ромом — горючее, которым нас заправляли. К тому времени я едва держал мотыгу в руках. И вдруг я услышал свист и почувствовал острую боль, — это кнут полоснул мою спину. Пришлось напрячь все силы, чтобы тут же на месте не прибить насмерть проклятого мерзавца. Но у меня хватило ума сообразить, что полуголый, с пузырями на руках и ссадинами на спине, я далеко не уйду. Так что, собрав все свои силы, я обернулся и сказал:
— Ради бога, отец, будьте милосердны!
— Такие, как ты, не должны осквернять имя Божье своим поганым языком. Здесь вы работаете на нас, чтобы мы могли трудиться во славу Божью.
— Но я христианин, отче. Меня окунали в купель и всё такое прочее. Не думал, что христиан можно бить кнутом.
— Ошибаешься. Единственное, что не дозволено, согласно нашим правилам, — чтобы белого бил негр. Всё остальное дозволено. А мы следуем нашим правилам, друг мой.
Этот святой отец был неумолим. Позже я узнал, что Хольт — так его звали — самый жестокий из всех, хотя нельзя сказать, что кто-нибудь из них был добрым сыном Божьим. Месяца полтора назад Хольт собственноручно забил насмерть двухлетнего мальчика. И вообще он хлестал малолетних рабов четырёххвостой шёлковой плетью, которая обычно предназначалась для взрослых. Так что этот Хольт был непревзойдённым злодеем, знаменитым на весь остров.
Внутри меня всё кричало и вопило, когда мои израненные руки пытались удержать лопату. Но я стиснул зубы. От следующего удара кнутом меня спасли другие рабы, надо отдать им должное. Увидев, каково мне приходится, они стали работать медленнее, ровно настолько, чтобы Хольт не заметил этого. В тот же вечер одна из рабынь состряпала что-то вроде мази и смазала мне спину и руки. Она лечила меня три дня, и мои руки зажили, на них не осталось и следа. Я был счастлив: ведь я очень тщательно оберегал свои руки с той самой поры, когда состоялся наш разговор с капитаном Барлоу.
Однажды ночью я прокрался тайком и лёг рядом с моей спасительницей, дабы отблагодарить её. Но только мы вошли в раж, меня оторвали от неё, дав несколько пинков ногами, и прогнали из хижины.
На следующее утро нас всех выстроили перед часовней. Моя рабыня должна была во имя Господа понести наказание за своё распутство — сто пятьдесят ударов четырёххвостой плёткой.
Нигде на острове женщин не наказывали за вожделение. Но священникам жён присылали из Копенгагена, где их, естественно, брали по жребию из числа прихожанок, выбор был невелик, да и женщины попадались разные. Например, Мартину, управляющему, навязали на шею шестидесятипятилетнюю клячу, вида которой он не выносил даже из любви к Господу. Так что меня не удивляло, что священнослужители с наслаждением хлестали молодые, крепкие, гладкие, чёрные, аппетитные тела при каждом удобном случае. Спать с ними священники не могли себе позволить, их бы отлучили от церкви, и мучиться им тогда адскими муками всю оставшуюся жизнь.
По заведённому порядку исполнителями кары были мы, рабы. Потому что когда белые хозяева сами брались за плётку или клеймили рабов раскалённым железом, случалось, что чернокожие пытались взбунтоваться. Теперь же негры всё чаще покорно сносят все издевательства. Надо же быть такими идиотами!
Один за другим мы выходили вперёд и наносили свою порцию плёточных ударов и слышали, как рабыня кричала, пока наконец не потеряла сознание. К тому времени, когда моя плётка просвистела в пятый раз, спина рабыни стала сплошным кровавым месивом. Я молился Богу, если он существует, чтобы кто-нибудь сумел потом приготовить животворную мазь, подобную той, что готовила она сама.
Разумеется, мне не нравилось там, куда меня прибило. Прежде всего я начал заискивать перед главным священником, который, по сравнению с другими, был немного человечнее. Например, он понял, что у меня есть некие способности к языкам и я могу разборчиво написать любой текст. Прислуживать в доме я так и не стал, но иногда он забирал меня с плантации сделать с чего-либо копию или переписать что-нибудь набело. До сих пор помню письмо новообращённого раба, где он благодарил миссию за спасение, моля прощения за то, что не может написать это письмо сам. И неудивительно, ведь у него не было ни рук, ни ног. Их ему отрубили за попытку сбежать.
Да, вот какие бывают дураки!
Первое, что пришло мне в голову, — взять оружие, украсть какое-нибудь судно и удрать с плантаций. Хотя мне стали давать разные поручения, ехать за пополнением запасов всегда посылали какого-нибудь негра, и тот получал бумагу с правом передвижения по острову. Надо отдать должное святым отцам — их не так легко было провести, как можно было ожидать, — по отношению к рабам, подобным мне, они всегда были очень бдительны.
Оставалось лишь положиться на Провидение, то есть на самого себя. Я снова начал ворошить тлеющий жар злобной ненависти туземцев, тыкал их раскалённой кочергой, и они прямо-таки заполыхали ярким пламенем. Я обещал им, как принято в подобных случаях, золото и райские кущи, и через две недели оставалось только высечь маленькую искру, что я и сделал в буквальном смысле этого слова, подпалив дом священников.
Пока ополоумевшие рабы Божьи носились, позабыв про все молитвы, я забрал из часовни оружие. Три пистолета я взял себе, а остальное раздал чернокожим. Правда, толку было мало, потому что большинство из них не знали, как перезарядить пистолет. Чтобы оживить спектакль и воодушевить участников, я метким выстрелом уложил одного священника. Кого именно, не знаю, перед лицом вечности это не имеет большого значения. Но сработало: другие священнослужители прекратили тушить пожар и бросились к часовне, только пятки засверкали.