Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Шрифт:
32
Несколько дней тому назад на рассвете корабль «Очарование Бристоля» выбрал якоря, поднял паруса и медленно заскользил к выходу из залива Рантер, взяв курс на другой край света, к честной и порядочной жизни. В подзорную трубу я видел руки, махавшие в мою сторону, — это моряки подавали с корабля прощальные знаки, хотя никто их об этом не просил. На юте я увидел Снельгрейва, который, после того как распоряжения о манёврах были выполнены и курс взят, повернулся и стал смотреть вверх, на меня, в сторону моего форта. Возможно, я принимал желаемое за действительное и это была лишь игра моего воображения, но в тот миг я верил, чёрт меня подери, что весь мир, если потребуемся, может научиться любить
На этом паруснике плывёт порядочный человек, думал я, наблюдая, как корабль покачивается на мёртвой зыби в открытом море. Я стоял, пока паруса не потеряли своих очертаний в сером тумане, который отныне ограничивал моё жизненное пространство. Я стоял, не думая ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем, если таковое вообще мне суждено иметь. Внутреннее чувство говорило мне, что корабль — это последнее чудо цивилизации, которое мне привелось видеть, и я верил этому чувству. Капитан Снельгрейв и его команда чествовали меня, сами того не подозревая, перед моим последним плаванием. Джону Сильверу предстоит лишиться оснастки и быть списанным навечно, так обстояли дела. Много раз в своей жизни я водил смерть за нос, но настал день, когда моих талантов, даже самых разнообразных, оказалось недостаточно.
Позади меня лежало зеркало и подарок Снельгрейва. Я пока не дотронулся ни до того ни до другого. Наверняка найдётся на это время, как всегда бывает у людей в таком почтенном возрасте. А если будет поздно, я и не замечу и не огорчусь.
Итак, я сидел здесь тихо и спокойно, как мне казалось, попрощавшись, наблюдая за тем, как парусник Снельгрейва и его первоклассный экипаж, состоящий из опытных покорителей морских просторов, исчезают из моего смутного сознания. Вот и всё, подумал я. Ещё несколько слов о Джоне Сильвере, и всё, точка. Что ещё такой, как я, мог требовать от жизни сей?
Какая всё-таки глупость? Зачем мне сейчас тишина и покой, если я никогда не нуждался в этом раньше?
Если бы я мог, я бы, наверно, рвал на себе волосы и призывал дьявола, как Льюис, когда он влез на грот-мачту и оттуда, выдирая пучки волос с головы, бросал их в море, надеясь, что злые силы нашлют на нас ветер. Или, как старый бард у косы Висельника, забывший все свои тысячелетние истории и лишивший себя за это жизни.
Но я не могу даже рвать на себе волосы. Ибо этого добра у меня осталось совсем немного, что я и обнаружил, посмотрев на себя в зеркало. Я увидел свою жалкую рожу блёкло-жёлтого цвета, с впалыми щеками и тусклым взглядом. Это в порядке вещей, подумал я. Я же не ожидал увидеть больше, чем лицо живого трупа, и поэтому не был разочарован своим видом. Так что нечего ныть по этому поводу.
Но потом я открыл подарок Снельгрейва, которым я должен был бы особенно заинтересоваться. Заинтересоваться! Скорее лишиться разума, здравого смысла и сознания! Ибо что увидели мои слезящиеся близорукие глаза! Сочинение, написанное рукой Джима Хокинса, отпечатанное, переплетённое и без сомнения предназначенное для продажи, готовое к тому, что каждый может захапать его и делать с ним всё, что захочет. Там, на титульном листе, чёрным по белому было написано имя Джима Хокинса, того Джима, который помешал мне получить мою законную долю из сокровищ Флинта, принадлежавших Флинту не более, чем кому-то другому. Хокинс назвал своё произведение «Остров Сокровищ», будто когда-нибудь существовал остров с подобным именем!
Я раскрыл книгу с самыми дурными предчувствиями. И что же я сразу увидел? Проклятую карту Флинта, которая чуть не стоила мне жизни и стала причиной гибели многих других. А потом? Потом Билли Бонса, этого негодяя. И затем? Затем Долговязого Джона Сильвера, с прозвищем и всеми подробностями. Всё об Окороке, страница за страницей. Я читал и читал — так я не читал раньше ни одну книгу, испытывая все чувства, какие только есть у человека. Вот и ещё один Джон Сильвер, живой, без сомнений. Ещё один Джон Сильвер, к которому можно питать отвращение или, наоборот, уважать, как посмотреть. Покойник, которого надо выбросить за борт.
Не знаю, сколько раз я перечитал сочинение Хокинса. Оно меня захватило, связало по рукам и ногам, я перестал разумно мыслить. Я забыл, что это я, что слова взяты из моих уст, что кто-то копался в моей жизни, не спросив меня. Да, признаюсь, я смеялся и плакал из-за каждого пустяка, впитывал в себя слова до последней капли и пьянел. Этот молокосос умеет писать и рассказывать так, что, читая его забываешь, кто ты есть и где находишься.
Но затем я очнулся, взял себя в руки и увидел самого себя в высохшем жёлтом лице. От такого похмелья остался во рту странный привкус. Голова так трещала, что я в конце концов вообще перестал соображать. Зато я воистину познал: я ещё жив.
Ибо что же этот чёртов Хокинс придумал? Он не только выставил меня на всеобщее обозрение, но распространил обо мне дурную славу, сделал меня посмешищем. Он не только посадил меня в клетку, сделав предметом издевательств, как датчане поступили с пиратом на причале, куда пришвартовывались корабли дальнего плавания, чтобы внушить страх всем морякам, выходящим в море по маршруту невольничьих кораблей. Но он также представил и закрепил на бумаге убийственные доказательства, которые прямой дорогой вели такого, как я, к виселице. Значит, Хокинс — подлый доносчик? Мы же с ним заключали договор! Об этом, кстати, также написано в его сочинении. «Но слушай, Джим, — говорю я, — услуга за услугу, ты спасёшь Долговязого Джона от петли». И Джим ответил, что он сделает всё, что сможет, и об этом указано письменно на вечные времена.
Я сдержал своё слово — спас его жалкую жизнь. А он нарушил свои обязательства по договору. И это благодарность? И подобные люди называются честными!
Но с Джоном Сильвером не столь просто справиться, не будь я Джон Сильвер. Поехать в Бристоль и отнять у Джима спасённую мной жизнь я не мог, да и не было в этом смысла. Свидетельские показания даны и запротоколированы навечно, вот как обстоят дела.
Но последнее слово так и не сказано, это, во всяком случае, я сейчас осознал. А я думал, что уже поставил точку. Если чего-то нельзя сделать заранее — это раньше времени попрощаться с жизнью, тем более такой, как моя. Джим Хокинс правильно меня изобразил. Но я ведь и сам себя не хуже знаю, чёрт подери. Джон Сильвер никого не боялся, он был храбр, как лев. Хокинс написал правду. Сильвер боялся только виселицы, воистину так, и это написано. С каждым он умел поговорить и каждому умел угодить, что тоже верно. Он не был обычным малым, всё правильно, в молодости он был школяром и, если был в настроении, мог разговаривать, как по книжке. Он был благовоспитан, это неопровержимо; он, если хотел, мог держаться настоящим джентльменом, единственным в своём роде, тоже верно подмечено, как и всё остальное. В мире, который он считал своим, он не был как все, и на это возразить нечего. Всё соответствует действительности, Хокинс не погрешил против истины.
И имейте в виду, что предал он Джона Сильвера в другом мире, а не в мире старого Джона, это тоже правда. И помните: нет человека, который мог бы жить спокойно, выступив против Джона. Неужели я хуже твоего героя, Джим?
33
Уважаемый Джим Хокинс!
Не знаю, дойдёт ли когда-нибудь это письмо до тебя. Но я уверен, что тебе не придётся беспокоиться о том, чтобы сочинять ответ, поскольку ты не сможешь переслать своё письмо напрямую в ад, где я буду пребывать, если таковой существует. В ту пору, когда ты, может быть, всё-таки прочитаешь это письмо и узнаешь, в какой дыре на краю земли провёл я свои последние весёлые денёчки, я уже отправлюсь к праотцам.