Долина бессмертников
Шрифт:
— А ты злой, оказывается…
— Нет, Прокопий Павлович, наверно, лишь становлюсь. Вы только вдумайтесь: перед ним не чье-нибудь, а его, наше, человеческое прошлое, присмотреться — и увидишь, что оно еще живое, кровоточащее, а он все о диссертации талдычит. Нет, Пушкин все-таки правильно говорил, что дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим.
— Те-те-те, осади назад! — проговорил Хомутов негромко, но очень сердито. — Как ты смеешь, ничего ровным счетом не зная о человеке…
— Да вовсе не профессора я имею в виду, — досадливо отмахнулся Олег. — Разве вы никогда не видели обывателя, абсолютно убежденного, что поскольку он умеет пользоваться телевизором, то уже умнее Архимеда? А древние изделия из золота, которые переплавлялись в слитки? Может, вам
— Я имею представление о палимпсестах, — сдержанно отвечал Хомутов и чисто бальгуровским жестом пригладил усы. — Как-то раз — до тебя это еще было — проходили здесь туристы. Молодые люди, из центра откуда-то. Осмотрели они раскоп, находками всё интересовались. Особенно им понравились ритуальные сосуды — эти маленькие, грубо сделанные горшочки, что клались в могилу. Пристали ко мне: „Папаша, продайте эту глину!“ — „Зачем вам?“ — „Спрашиваете! Это же ультрамодный примитив! Поставить такое на секретер — все закачаются“. А ведь культурные, казалось бы, люди. Мне за них ужасно неловко было. У Харитоныча насчет старых икон справлялись… Бес потребительства одолевает… Вот я сегодня о золотом саркофаге упомянул. Сие уж по привычке. Потому что, когда говорят об археологии, людям сразу мерещатся клады — скифское золото, сокровища царя Приама, найденные когда-то Шлиманом…
30
Палимпсест — вторично исписанный пергаментный свиток, с которого был предварительно удален первоначальный текст, часто представлявший большую историческую ценность.
— Или диссертации, — все не мог успокоиться Олег.
— А ведь это побочное, не главное. Главное — душа и мысли ушедшего народа. Для меня, например, неизмеримо дороже всех золотых саркофагов вот эти чудом сохранившиеся стихи поэта Древнего Египта:
Приходит ветер — и слетает к сикомору,Приходишь ты — спешишь ко мне…– Ага! — Олег стремительно повернулся. — Признавайтесь, вы пишете стихи!
Хомутов смущенно закряхтел.
— Баловался в молодости… Для себя, разумеется, для себя… Сам понимаешь, тебе я их читать не стану, — Хомутов усмехнулся. — Но вот стихи хуннов, если б они мне были известны, — о! — я бы почитал с удовольствием.
— Да, вы что-то говорили профессору о стихах… Разумеется, они не сохранились?
— Еще бы! Никакого намека на хуннскую письменность ни в одном захоронении. Видимо, они писали на выделанной коже… вроде пергамента. Конечно, за такие-то века все истлело в пыль…
Медленно взошла над лесом луна, круглая, чуть подернутая багровой дымкой, и тогда деревья, стоявшие до этого стеной, расступились, таинственная глубина обнаружилась меж ними. Лунный свет коснулся и стен захоронения, отчего они тотчас изменились, обретя мертвенную белизну и — странным образом — некую жизнь, что поэта ничуть не удивило — с самого первого дня он не переставал ощущать ее присутствие, почти неуловимое, как эфемерное тепло в пепле давно погасшего очага. Должно быть, именно это и заставляло Олега и Хомутова как-то невольно понижать голоса и в то же время наполняло сказанное особым смыслом.
— Да, в пыль… — Хомутов скорбно покачал голо вой. — Ну что, пойдем, не то ужин остынет…
Они поднялись и медленно пошли, словно совершая ритуальный обход вокруг саркофага почившего вождя. Луна поднялась уже довольно высоко, затопив меловым светом своим самое дно раскопа. Безмолвная свидетельница минувшего, она вновь наблюдала это молчаливое движение людей — но теперь уже иных — идущих в обход стен захоронения…
Олег направился к лагерю вслед за Хомутовым, но вдруг остановился. „Пора!“ — пронзила его мысль.
— Прокопий Павлович! — окликнул он. — Вы идите, а я еще немного посижу у раскопа.
Он повернулся и, торопливо шагая по мешанине лунных теней, уже видел гонца, который, не разбирая дорог, мчится с краткой вестью от западного чжуки к князю Бальгуру, терпеливо ждущему ее вот уже четыре с лишним года…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Идут небесные Бараны,
Плывут астральные Ковши,
Пылают реки, горы, страны,
Дворцы, кибитки, шалаши.
Ревет медведь в своей берлоге,
Кричит стервятница-лиса,
Приходят боги, гибнут боги,
Но вечно светят небеса!
В этот день с утра свободные от дел мужчины потянулись в соседнее урочище, где в огромном загоне, обнесенном высоким ограждением из жердей, бродило около сотни лошадей — молодняк, лишь недавно приученный ходить под седлом. Низкорослые, страшно выносливые, с грубыми, словно из гранита вытесанными головами, кони эти были порождением суровой природы необъятных степей Срединной Азии; из многих великих и малых рек будут утолять жажду их крепконогие потомки; неся на себе воинственных всадников, доскачут некогда и до середины Европы — до кровавых Каталаунских полей… [31]
31
Каталаунские поля — местность во Франции, где в 451 г. н. э. гуннский царь Аттила потерпел поражение в битве с объединенными силами Рима, вестготов, аланов, алеманов, франков и др.
Люди, толпившиеся вокруг загона, негромко переговаривались, обсуждая достоинства того или иного коня, изредка посматривали в сторону главного табунщика — кривоногого широкоплечего старика. Сегодня предстояло испытание стрелой — последний и самый важный этап обучения боевых лошадей. Оттого главный табунщик был преувеличенно спокоен и почти не разговаривал со своими помощниками. Все ждали только князя, чтобы начать испытания.
Наконец Бальгур прибыл, сопровождаемый нукерами и сыном — семнадцатилетним воином, одетым в кожаный панцирь с металлическими бляхами на груди. Князь, не покидая седла, долго рассматривал лошадей равнодушно сощуренными глазами.
— Стрелу, — еле шевельнув губами, потребовал он, и главный табунщик тотчас подал ему приготовленную стрелу с деревянным тупым наконечником.
Князь тщательно прицелился и выстрелил в спокойно пощипывающего траву рыжего коня. Короткий шипящий свист пронзил воздух, в тот же миг рыжий конь, резко шарахнувшись в сторону, ушел из-под стрелы. Знакомый звук заставил насторожиться и других лошадей. Они разом вскинули массивные головы, ноздри и уши их чутко задвигались, ловя опасность.
Князь потребовал полный выпуск стрел и с поразительной быстротой стал посылать их одну за другой. Табун пришел в движение, лошади испуганно заметались, мешая, казалось, друг другу, но ни одна из двенадцати стрел, составлявших полный выпуск, в цель не попала. Главный табунщик облегченно поглаживал бороду: лошади чувствовали приближение стрелы не только ушами, но и, казалось, всей кожей — такой конь не раз спасет в битвах жизнь своему хозяину.
Бальгур снова придирчиво оглядел лошадей и приказал поймать гнедого жеребчика с широкой пролысиной на морде.
— Садись, — кивнул князь сыну, когда конь был пойман, взнуздан и выведен из загона.
Максар тотчас вскочил на гнедого жеребчика и поскакал в сторону. Бальгур ждал, держа наготове лук с настоящей боевой стрелой. Подобное испытание не являлось новостью для старого табунщика, но впервые на испытуемого коня князь посадил собственного сына. Табунщик окаменел, забрав в кулак седую бороду. Заметно посветлели смуглые лица его помощников. Шумно спорившие до того воины стали придвигаться поближе к князю. Максар же тем временем успел отдалиться более чем на перестрел, развернул коня и во весь мах понесся обратно. Когда расстояние между ним и застывшими воинами сократилось до половины полета стрелы, Бальгур поднял лук, тщательно прицелился в блестящие защитные пластины на груди сына и спустил тетиву. Прошел миг, показавшийся невыносимо долгим. Конь все приближался, ничуть не изменив направления бега, Максар же, цепляясь за гриву, медленно сползал набок. Верховые бросились ему навстречу и, перехватив гнедого жеребчика, приняли на руки раненого юношу. Устремив прямо перед собой немигающий взгляд, шагом подъехал князь. Перед ним расступились, избегая глядеть ему в лицо.