Долина Иссы
Шрифт:
LXVII
Вечером накануне дня св. Андрея лили воск: у матери получился венок из цветов или терний — неизвестно, а у него — плоский лист с тенью, напоминающей Африку; и на нем крест. Сразу после этого выпал снег, клубы пара вырывались изо рта людей, которые, входя, громко топали, чтобы стряхнуть с каблуков стеклянистую массу. Движущееся хрустящее месиво на Иссе превращалось в лед. Приближалось Рождество — не такое, как всегда: пустая тарелка, которую ставят в сочельник для странника, теперь действительно была для кого-то незнакомого, а не как в прошлые годы с тихой надеждой: вдруг приедет мать? Не Антонина, а она занималась теперь вместе с Томашем подготовкой к празднику: сама приготовила борщок с ушками[92]
Мать Томаша была женщиной практичной и решила, что на зиму они останутся в Гинье. В мороз переходить через границу слишком тяжело, а, кроме того, надо было подождать и по другим причинам. Дела отца Томаша шли по-разному, но чаще всего — скверно. После всевозможных перипетий с увольнениями он мыкал горе в должности муниципального чиновника. Хелена получала свою долю в виде земли, значит, и Текле что-то полагалось; но, чтобы раздобыть деньги, которые можно будет обменять на доллары, надо обмолотить и продать зерно, дождавшись хорошей цены. Пришла ей в голову и смелая идея, услышав о которой Хелена воскликнула: "Ты с ума сошла!" Идея заключалась в том, чтобы контрабандой провезти через границу пару лошадей: такой породы крепких низкорослых лошадок кроме как в Литве, нигде нет — значит, в подарок мужу. Но ведь она одна еле пробралась — как же с лошадьми? Глупости, все получится.
Эта граница, открытая только для контрабандистов, волков и лис, ибо город Вильно поляки считали своей собственностью, а литовцы — бесправно отнятой поляками столицей, была для многих сущим наказанием. Мать выбрала коней, четырехлеток, обоих буланых с темной полосой вдоль хребта. Кони эти должны были довезти их до самого дома, причем она рассчитывала на свою удачливость и на то, что пограничников удастся задобрить, если поблизости не будет офицеров и если не получится проехать так, чтобы совсем никто не заметил.
Белый пух в оконных нишах и тишина, а в ней монотонное посвистывание снегирей, шелушащих семена сирени. Приближающееся путешествие пробудило в Томаше интерес к географии Для этих уроков использовался немецкий атлас изданный в 1852 году. Мать исправляла в нем карандашом границы государств, ибо многие из них имели теперь другие контуры. В атласе не были обозначены ни Гинье, ни окрестные селения. Обижаться на это не имело смысла, но Томаш думал о картах вообще: ты тыкаешь пальцем в какую-нибудь точку, а там, под пальцем — леса, поля, дороги, деревни, ходит множество людей, и каждый из них особенный, чем-то отличающийся от других. Ты поднимаешь палец, и ничего нет. И если в костеле у него появлялся соблазн воспарить и смотреть сверху на коленопреклоненных людей, то здесь ему хотелось раздобыть волшебное увеличительное стекло, которое извлекало бы из бумаги все, что там кроется. Чем больше внимания уделяешь этому пространству с его очертаниями материков, кружочками и линиями, тем больше оно привлекает. Это все равно, что ваять две цифры — один и два — и представлять себе, что там между ними. Если бы можно было нарисовать карту; на которой были бы обозначены все дома и люди, — где каждый из них стоит или куда идет, — то ведь остались бы еще лошади, коровы, собаки, кошки, разнообразные птицы, рыбы в Иссе. А если и их нарисовать — то блохи на собаке, и блестящие жуки в траве, и муравьи, и так далее. Значит, карта всегда бывает неточной. И, корпя над ней, делаешь еще одно открытие: здесь, на стуле я один, а там, под моим пальцем, задержавшимся над пустым местом, где должно быть Гинье, — другой. Я указываю на уменьшенного себя. И этот другой "я" — не такой, как "я" здесь, но уравненный, смешанный с другими людьми.
День
Вот уже и Вербное воскресенье — правда, без зайчиков на вербах, среди мороза и снега: в этом году весна запаздывала. Потом из-под перегнивших листьев и хвои пробивались голубые цветы печеночницы, а Томаш размышлял, что это последняя весна, и, может быть, он уже никогда сюда не вернется. Он долго бродил по парку, пока, наконец, не присмотрел местечко на склоне, посреди квадратной полянки. Выкопав молодой каштан, он перенес его туда и посадил. Если когда-нибудь он снова окажется в Гинье, то первым делом побежит на эту полянку проверить, каким большим выросло его дерево.
Вода в Иссе была еще ледяной, только у берега из нее высовывались первые трубочки листьев светло — зеленого цвета, а на середине отражались клубящиеся облака. Однажды на тропинке в прибрежных зарослях он встретил подругу своих детских игр Онуте. Время от времени он видел ее издалека, но теперь это произошло не так, как обычно. Она остановилась и какое-то мгновение разглядывала его как будто с любопытством, а точнее со странным выражением лица. Это была уже взрослая девушка. Она потупилась, а Томаш, почувствовав жар за воротником и на щеках, с суровым видом прошел мимо. За суровостью скрывалась дрожь, но Онуте могла подумать, что он, уже почти пан, пренебрегает ею. Так предполагал Томаш впоследствии, когда опасность миновала, и ему было обидно.
LXVIII
Через шесть месяцев после свадьбы Ромуальда и Барбарки у них родился сын. Голые черные борозды проглядывали на полях из-под тающего снега, но, хотя было начало апреля, опять подморозило, и в костел они везли его на санях. При крещении ему нарекли имя Витольд.
Хмурое небо, в лозняке каркали вороны, бич Ромуальда — с красной кисточкой, для парадных выездов — небрежным движением стегал коня по хребту. Барбарка приоткрывала клетчатый сверток и заглядывала внутрь: ребенок спал. Они ехали, разумеется, не зная ничего о времени, которое отмечено не только возвращением весен и зим, колыханием зреющих хлебов, прилетом и отлетом птиц. Земля, по которой скользили полозья выкрашенных в зеленый цвет саней, не была вулканической, из нее не извергался огонь, и никто здесь не думал о пожарах и потопах, свойственных человеческой истории.
Витольд раскричался перед самым домом. Барбарка положила его в колыбель-качалку и, укачивая, оглядывалась на накрытый праздничный стол. Быть хозяйкой у себя дома — большая радость. Когда она открывала дверцы буфета, где пахли испеченные ею булки, ее переполняла сладость, равная их сладости. Мои булки. Мой муж. Мой сын. И, что не менее важно, мой пол — половицы скрипят, и скрипят шнурованные башмачки. Итак, лицо ее сияло, входили гости, Ромуальд потирал руки и говорил: "Ну, Барбарка, давай подкрепимся".
Старуха Буковская, осмотрев внука, пришла к выводу, что он похож на сына не на невестку. Ей приходилось утешать себя и этим, и опрокидыванием рюмки за рюмкой. Потом за окнами сгущалась ночь, в ветвях посвистывал оттепельный ветер, и если бы кто-нибудь подошел, привлеченный светом, то увидел бы, как они смеются, тяжеловато откидываясь на спинки стульев, а собаки (которым зимой из-за холода разрешалось находиться в доме) чешутся посреди горницы. Когда собака чешет шею задней лапой, она стучит по полу, но стекло не пропустило бы звук.
Волк на краю леса поворачивает голову в сторону светящегося в темноте окна и с минуту наблюдает за непонятным людским жилищем, навсегда отделенным от того, что он способен постичь. А, может быть, такой квадрат привлекает и других, более смышленых существ? Правда, если это, к примеру, черти во фраках, то они скоро будут наказаны за интерес к происходящем внутри человеческих домов. Мелким делам они придают слишком большое значение, чтобы сохраниться в памяти жаждущих пропорции людей. Вскоре уже никто на берегах Иссы не будет рассказывать, что видел одного из них, болтавшего ногами на мельнице, или слышал их танцы. Если бы и рассказывал, верить в это не стоит.