Долина Виш-Тон-Виш
Шрифт:
Взгляд Нарра-матты выражал сомнение, однако она смотрела на Уиттала со своей обычной добротой. А дурачок, переполняемый своей воображаемой славой, с ликованием воздел руку и жестами, которые трудно было истолковать неправильно, показал, каким способом он намеревается добыть у своих жертв обычный трофей. Пока юноша представлял отвратительную, но красноречивую пантомиму, Руфь, затаив дыхание, мучительно следила за выражением лица своего ребенка. Ей стало бы легче от одного-единственного взгляда неодобрения, от одного-единственного движения протеста или от малейшего признака того, что нежной натуре человека, столь прелестного и в других отношениях столь доброго, претит недвусмысленное свидетельство варварской практики народа, который ее удочерил.
Но ни одна императрица Рима не могла бы следить за агонией умирающего гладиатора, никакая супруга более современного властителя не могла бы читать кровавый список жертв триумфа своего мужа или какая-нибудь обрученная
Колонисты еще не отторгли все те естественные узы, которые привязывали их к Восточному полушарию. Их легенды, их гордость и во многих случаях их воспоминания помогали сохранять живое чувство дружелюбия и, можно добавить, веры в отношении к стране своих предков. Для некоторых из их потомков, вплоть до настоящего времени, bel ideal 117 превосходства во всем, что относится к человеческим качествам и человеческому счастью, связан с образами страны их происхождения. Расстояние, как известно, набрасывает смягчающую пелену одинаково как на нравственное, так и на физическое видение. Голубые очертания горы, тающие на пылающем фоне неба, приятны не более, чем картины, которые фантазия подчас извлекает из вещей не столь материальных. Но, подойдя ближе, разочарованный путешественник слишком часто находит голый и бесформенный вид там, где он любовно воображал увидеть сплошную красоту. Ничего удивительного поэтому, что жители непритязательных провинций Новой Англии смешивали воспоминания о стране, все еще именовавшейся родиной, с большинством своих поэтизированных картин жизни. Они сохраняли язык, книги и большинство привычек Англии. Но иные обстоятельства, раздельные интересы и особые взгляды постепенно начали открывать бреши, которые время с тех пор расширило и которые обещают вскоре оставить мало общего между двумя народами, исключая те же формы речи и общее происхождение. Остается надеяться, что какая-то приязнь может сочетаться с этими связями.
117
Прекрасный идеал (фр.).
По-особому умеренные привычки ревностных приверженцев религии во всех британских провинциях явственно противостояли простым вещам, украшающим жизнь. Искусства допускались, только если служили своим наиболее полезным и очевидным целям. Наряду с ними музыка ограничивалась молитвенными песнопениями, и еще долгое время после породившего его чувства песнопение не уводило душу от того, что мыслилось как одна великая цель бытия. Всякий стих пели не иначе, как сочетая святые идеи с радостями гармонии, и никогда в этих пределах не слыхивали звуков, приличествующих пирам. Тем не менее слова, приспособленные к этим особым условиям, вошли в обиход, и, хотя поэзия не была ни обыденным, ни выдающимся свойством души людей, приученных к аскетическому быту, она рано обнаружила свою силу в замысловатом стихосложении, всегда имевшем целью с успехом, в котором простительно сомневаться, способствовать вящей славе Господа. Это было всего лишь естественное углубление благочестивого образа жизни, дабы приспособить некоторые из этих духовных песнопений для практики воспитания детей.
Когда Руфь Хиткоут задумчиво провела рукой по своему лицу, она сделала это в мучительном убеждении, что ее власть над душой своего ребенка печально ослабела, если не утеряна навсегда. Но усилия материнской любви нелегко отторгнуть. Одна мысль мелькнула в ее голове, и она решила проверить, каков будет результат попытки, которую та подсказала. Природа наделила ее мелодичным голосом и слухом, научившим так управлять своим голосом, что редко ему не удавалось тронуть сердце. Она обладала музыкальным талантом, выражающим себя в мелодии, не ослабленной чрезмерной аффектацией, часто обременяющей ее по вине того, что смеют именовать наукой. Притянув дочь ближе к своим коленям, она запела одну из песен, тогда часто исполнявшуюся матерями колонии, причем ее голос при первых
При первых тихих и живых нотах этой детской песни Нарра-матта застыла, словно ее округлая и раскованная фигура была изваяна из мрамора. Удовольствие засветилось в ее глазах, когда одна строфа сменяла другую. И прежде чем окончился второй стих, ее взгляд, поза и каждая мышца ее простодушного лица красноречиво выразили восхищение. Руфь рискнула на эту попытку не без трепета за ее результат. Чувство передалось музыке, и когда по ходу пения она в третий раз обратила взгляд на свое дитя, то увидела нежные голубые глаза, пристально и мечтательно смотревшие на ее лицо, залитое слезами. Ободренная этим несомненным свидетельством успеха, природа еще более умножила свои усилия, и заключительный стих был спет уху, приютившемуся возле самого сердца матери, как Нарра-матта часто делала в прежние годы, когда вслушивалась в эту печальную мелодию.
Контент был бессловесным, но взволнованным очевидцем этого трогательного свидетельства пробуждающегося понимания между своей женой и ребенком. Он лучше всех понял взгляд, который излучали глаза первой, в то время как ее руки с чрезвычайной бережностью обвились вокруг той, что все еще прижималась к ее груди, словно мать опасалась, что столь робкое создание может испугаться из-за какой-то внезапной или непривычной помехи. Минута прошла в глубочайшем молчании. Даже Уиттал Ринг был так убаюкан, что утихомирился. Прошли долгие и скорбные годы с тех пор, как Руфь переживала минуты такого чистого и неподдельного счастья. Тишину нарушили тяжелые шаги в соседней комнате. Чья-то рука с большей силой, чем обычно, распахнула дверь, и молодой Марк появился с лицом, пылающим от возбуждения, с выражением, явственно сохранявшим воинственную исступленность боя, и походкой, выдававшей душу, терзаемую какой-то яростной и нежеланной страстью. В руках у него был сверток Конанчета. Он положил его на стол, а затем, указав на него так, чтобы привлечь внимание, повернулся и покинул комнату так же стремительно, как и вошел.
Крик радости сорвался с губ Нарра-матты в то мгновение, когда вышитые бусами пояса бросились ей в глаза. Руки изумленной Руфи отпустили свою ношу, и не успело изумление уступить место более связным мыслям, как дикое существо, возлежавшее у ее ног, бросилось к столу, вернулось, заняло прежнюю позу, расправило складки одежды, и перед смятенным взором матери предстали невозмутимые черты индейской девушки.
Сил нашего безыскусного пера недостало бы, пожелай мы передать читателю верное представление о смешении чувств, стремившихся завладеть лицом Руфи. Врожденному и никогда не умирающему чувству материнской радости противостояли все те чувства гордыни, которые предубеждение не могло не взрастить в груди даже такой кроткой женщины. Не было необходимости рассказывать историю родственных связей малыша, смотревшего вверх на ее лицо с тем особым спокойствием, что так отличает его народ. Хотя детский возраст умерял их блеск, это были темные блестящие глаза Конанчета. Можно было также заметить покатый лоб и поджатые губы отца. Но все эти признаки его происхождения смягчались черточками той красоты, которой было примечательно детство ее собственного ребенка.
— Посмотри! — сказала Нарра-матта, поднося дитя еще ближе к прикованным к нему глазам Руфи. — Это сахем краснокожих людей! Рано покинул орленок свое гнездо.
Руфь не могла противостоять зову своей любимицы. Низко склонив голову, чтобы полностью скрыть собственное пылающее лицо, она запечатлела поцелуй на лбу индейского мальчика. Но ревнивый взгляд молодой матери нельзя было обмануть. Нарра-матта заметила разницу между холодным поцелуем и теми пылкими объятиями, что достались ей самой, и разочарование отозвалось холодом в ее сердце. Со спокойным достоинством расправив складки одежды, она поднялась с колен и грустно отошла в дальний угол комнаты. Там она уселась и с глазами, о которых вполне можно было сказать, что они полны упрека, принялась напевать тихую индейскую песню своему малышу.
— Мудрость Провидения в этом, как и во всех Его промыслах, — прошептал Контент из-за плеча своей едва ли не бесчувственной половины. — Если бы мы вновь обрели ее, когда потеряли, благодать могла бы превысить наши заслуги. Наша дочь опечалена тем, какими холодными глазами ты смотришь на ее дитя.
Намека было достаточно для той, чьи чувства были скорее задеты, чем холодны. Он вернул Руфь к воспоминаниям, и это сразу рассеяло тени сожаления, неосознанно омрачившие ее лицо. Недовольство, или правильнее назвать это печалью, молодой матери было легко развеять. Улыбка, адресованная ее ребенку, заставила кровь снова прилить к ее сердцу сладким и бурным потоком. И сама Руфь скоро позабыла причины сожалений, наблюдая невинный восторг, с которым ее собственная дочь теперь спешила продемонстрировать физическое совершенство мальчика. От этой сцены проявления природных чувств Контента слишком поспешно оторвало известие, что снаружи некто ожидает его по делу крайней важности для благополучия поселения.