Долорес Клейборн
Шрифт:
Я поставила тарелки и пустую бутылку из-под пепси на поднос, нагнулась к нему, но, прежде чем выпрямилась, Джо сделал то, чего уже много лет не делал, – положил мне ладонь на шею да и поцеловал меня. Знавала я поцелуи и поприятнее – от него так и разило виски напополам с луком и салями, и небрит он был вдобавок, а все-таки поцелуй был настоящий, не ехидный и не пустое чмоканье. Ласковый такой, настоящий поцелуй… Я уж не помнила, когда он меня в последний раз так целовал. Закрыла я глаза и губы ему подставила. Это я хорошо помню: как закрыла глаза, а его губы к моим прижаты, а солнце мне лоб греет – и поцелуй такой же теплый и приятный.
– Есть
Тут я на секунду вроде заколебалась – врать не хочу, было это. Я вдруг на секунду увидела Джо – не как он Селену лапает, а его лоб, каким он был в классе в сорок пятом, как я на него смотрела и хотела, чтоб он меня поцеловал вот так, как теперь, как я тогда думала: «Если б он меня поцеловал, я бы подняла руку и потрогала кожу у него на лбу… проверила бы, такая она гладкая, как кажется, или нет».
Тут я подняла руку и дотронулась до нее, совсем как мечтала, когда была зеленой девчонкой столько лет назад, и в ту же секунду внутренний глаз открылся еще шире, чем раньше. И увидел, что Джо дальше делать будет, если я допущу, – и не просто добьется от Селены, чего пытался, или растранжирит деньги, которые украл у детей, а как он будет их обрабатывать: язвить Джо Младшего за хорошие отметки и любовь к истории; хлопать Малыша Пита по спине всякий раз, как Пит обзовет кого-нибудь жиденком или скажет про одноклассника, что он черномазого ленивей. Как он будет их обрабатывать все время, каждый день, каждую минуту. И будет продолжать, пока не сломит их или не толкнет на скверную дорожку, если я допущу, а под конец умрет и не оставит нам ничего, кроме счетов и ямы, чтоб его схоронить.
Ну так яму я для него уже нашла – в тридцать футов глубиной, а не в какие-то шесть, и со стенками не просто земляными, а камнями выложенными. Да уж яма у меня для него была готова, и один поцелуй за три года, если не за все пять, ничего изменить не мог. И то, что я его лоб погладила… Это ведь было причиной всех моих бед куда больше его поцелуйчика… И все равно я еще раз его погладила, обвела пальцем и вспомнила, как он целовал меня в патио отеля «Самосет», а оркестр внутри играл «Лунный коктейль», и как я тогда почувствовала, что щека у него пахнет отцовским одеколоном.
И тут я ожесточила свое сердце.
– Я рада, – говорю и снова берусь за поднос. – А ты бы пока наладил видеоскопы, а я тарелки перемою.
– Клал я на все, что эта дырка богатая тебе насовала, – говорит он. – И на затмение это чертово я тоже клал. Что я – темноты не видел? Любуйся знай себе хоть каждую ночь!
– Ладно, – говорю. – Как хочешь.
Только я к двери подошла, а он говорит:
– Может, попозже мы с тобой кой-чем займемся, а, До? Что скажешь?
– Может быть, – отвечаю, а сама думаю: да уж займемся! До того, как в этот день во второй раз темнота настанет, Джо Сент-Джордж со всеми занятиями покончит.
Пока я у мойки стояла, так все время с него третий мой глаз не спускала. Он уж много лет в постели только дрых, храпел и пердел и, думается, знал, что спиртное тут причиной не меньше моей безобразной рожи, а может, и больше. Я перепугалась, а вдруг он и вправду решит попозже себя испробовать да и наденет крышечку на бутылку «Джонни Уокера», но этой беды не случилось. Для Джо трахнуться (ты уж меня извини, Нэнси) такой же минутной фантазией было, как меня поцеловать. Бутылка для него куда важнее была. Она ж у него под рукой стояла. Один видеоскоп он из пакета вытащил, взял за
Когда я вышла на крыльцо с рабочей корзинкой, он уже смотрел по-совиному, а глаза у него красным обвело, как всегда бывало, когда он втройне за воротник заложит. Но на меня он остро так поглядел – думал, наверное, что я его ругать примусь.
– Ты на меня внимания не обращай, – говорю сладким голосом. – Я просто посижу тут со штопкой, пока затмение не начнется. Хорошо, что солнце из-за туч вышло, верно?
– Черт, Долорес! Ну прямо будто у меня нынче день рождения, – говорит он, а голос у него уже сиплый и язык заплетается.
– Да, пожалуй, что-то вроде этого, – говорю и начинаю штопать прореху в джинсах Малыша Пита.
Следующие полтора часа тянулись даже медленнее, чем время, когда моя тетя Клорис обещала меня свозить в первый раз в кино в Эллуорт и я ее никак дождаться не могла. Джинсы Малыша Пита я заштопала, поставила заплатки на брюки Джо Младшего (этот мальчик и тогда наотрез отказывался джинсы носить – думается, уже, сам того не зная, готовился стать политиком) и подшила две юбки Селены. А под конец пришила новую ширинку на рабочие штаны Джо. Они старые были, но еще крепкие. Я тогда подумала, что они сгодятся, чтоб его похоронить.
И тут, когда уж я подумала, что оно никогда не начнется, смотрю – свет у меня на руках вроде бы немножко померк.
– Долорес? – Джо меня окликнул. – Вроде бы то, чего ты со всеми этими дураками и дурами дожидалась, вот оно.
– Ага, – отвечаю. – Похоже на то.
И правда, свет во дворе из ярко-желтого, каким ему в июле быть положено, стал каким-то розоватым, а тень от дома – почти прозрачной, такого я ни прежде, ни потом не видела.
Я достала из пакета отражатель и повернула его так, как мне Вера сто раз за последнюю неделю показывала. И тут мне такая странная мысль пришла… Эта маленькая девочка то же самое делает, вдруг подумала я. Сидит на коленях у папочки и то же самое делает.
Я, Энди, тогда не знала, что означала эта мысль, да и теперь толком не знаю, а тебе сказала, потому как решила тебе все рассказать; ну и еще я о ней позже опять подумала. Но главное то, что секунду-другую я не просто о ней думала – я ее вживе видела, ну как во сне или как ветхозаветные пророки в своих видениях: девочка лет, может, десяти со своим отражателем в руках. На ней короткое красное платье в желтую полоску – такое пляжное, на бретельках, понимаешь? – а губы алой помадой подкрашены. Волосы белокурые и вверх зачесаны, будто ей постарше казаться хочется. И еще я кое-что увидела – такое, что мне сразу о Джо напомнило. Рука ее папочки у нее на ноге лежала – очень высоко, даже излишне. И тут он ее убрал.
– Долорес? – говорит Джо. – Тебе плохо, что ли?
– С чего ты взял? – говорю. – Очень даже хорошо.
– Вид у тебя какой-то странный был.
– Так затмение же! – отвечаю. И я правда так думаю, Энди, но только я думаю, что девочка, которую я тогда увидела, а потом еще раз, была настоящей живой девочкой и сидела с отцом на пути затмения в то же самое время, когда я сидела на крыльце с Джо.
Я поглядела в отражатель и увидела крохотное белое солнце, такое яркое, будто серебряная монетка в огне с черным таким изгибом по краешку. Поглядела я поглядела, а потом на Джо посмотрела. А он видеоскоп взял и щурится в него.