Долорес Клейборн
Шрифт:
– Какого черта, а, Долорес? В честь чего, а?
– Подарок, чтоб затмение отметить, – говорю, – а если тебе не хочется, так и вылить недолго.
И протягиваю руку, но он живо бутылку отдернул.
– Что-то ты последнее время чертову манеру завела мне подарки делать, – говорит. – Такое пойло нам не по карману, затмение там или не затмение. – А сам уже из кармана складной нож тащит и откупоривает.
– По правде сказать, не только в затмении дело, – говорю. – Просто на душе у меня так хорошо, так легко стало, что хотелось своим счастьем поделиться. А поскольку
Смотрю, как он крышечку сбросил и налил себе. Рука у него дрожала, но я не расстроилась. Чем больше он налижется, тем мне легче будет.
– А с чего это тебе хорошо стало? – спрашивает. – Пилюлю изобрели безобразные рожи вылечивать?
– Не слишком-то вежливо так благодарить за бутылку первоклассного шотландского виски, – говорю. – Может, и вправду его отобрать?
Я опять протянула руку к бутылке, и он опять ее отдернул.
– Как же, дожидайся! – говорит.
– Ну, так будь паинькой, – говорю. – И куда вся вежливость и благодарность подевались, каким тебя в твоем Анонимном обществе обучали?
Он это мимо ушей пропустил, а сам на меня смотрит, будто продавец, который все не может решить, не всучили ли ему фальшивую десятку.
– Так с чего тебе хорошо-то, черт дери? – спрашивает снова. – Из-за ребят, а? Что сплавила их из дома?
– А вот и нет. Я по ним уже соскучилась, – говорю. Притом чистую правду.
– Чего от тебя и ждать! – говорит он и выпивает. – А тогда с чего?
– Потом расскажу, – говорю и встаю.
Он ухватил меня за руку и говорит:
– Нет, ты сейчас ответь, Долорес. Ты знаешь, я не люблю, когда ты себе лишнее позволяешь.
Поглядела я на него сверху вниз и говорю:
– Убери-ка руку, не то как бы бутылка этого дорогого пойла не разбилась о твою башку. Драться я с тобой не хочу, Джо, а сегодня и подавно. У меня есть отличная салями, швейцарский сыр и вафельки.
– Вафельки! – повторяет он. – Это надо же!
– Ладно, – говорю. – Я приготовлю для нас канапе не хуже тех, какие Верины гости получат на «Принцессе».
– От всяких таких выдумок у меня живот пучит, – говорит он. – Обойдусь без твоих как на пне, сделай мне лучше хороший бутерброд.
– Ладно, – отвечаю, – бутерброд так бутерброд.
А он к проливу повернулся и смотрит – может, потому, что я «Принцессу» помянула. Нижнюю губу выпятил злобно так. А лодок там еще прибавилось, и, гляжу, небо над ними вроде бы посветлело.
– Поглядеть на них! – бормочет этим своим язвительным голосом, который его младший сын приноровился изображать. – Что произойдет-то? Солнце вроде грозовая туча закроет, и все, а они там в штаны наложить готовы. Хоть бы дождь пошел! Чтоб утопил и зазнайку суку, на которую ты работаешь, и их всех в придачу!
– Вот это мой Джо, – говорю. – Всегда веселый, всегда добрый!
Он оглянулся на меня, а сам бутылку к груди прижимает, будто медведь – соты.
– Чего ты, черт дери, болтаешь, а?
– Ничего, – отвечаю. – Сейчас пойду едой займусь. Тебе бутерброд, а мне парочку канапе. Потом посидим, выпьем, затмение поглядим – Вера нам подарила пару очков и видеоскопов, –
– Я говенных сюрпризов не люблю, – говорит он.
– Знаю, что не любишь, Джо, – отвечаю. – Ну да этот в твоем вкусе, а какой – тебе и за сто лет не догадаться.
Тут я ушла на кухню, чтоб он мог всерьез за бутылочку взяться. Хотела, чтоб он побольше удовольствия получил. Нет, правда. Ведь это ж было последнее спиртное в его жизни. И больше ему уже не понадобится Анонимное общество, чтоб воздерживаться от выпивок. Там, куда он отправится.
Такого длинного дня в моей жизни не было… и такого странного. Он сидит на крыльце в этой своей качалке, в одной руке газету держит, в другой – стакан и кричит мне что-то в открытое окно кухни про какую-то пакость, которую демократы затеяли в Огесте. И уже забыл, как хотел узнать, отчего я такая счастливая, – и про затмение тоже. А я на кухне готовлю ему бутерброд, напеваю, а сама думаю: «Ты уж постарайся, Долорес, красного лучку нарежь, как он любит, и горчицы добавь для вкуса. Уж постарайся, потому как это самая его последняя еда».
С того места, где я стояла, виден был сарай по всей длине, а дальше белый валун и край ежевичных зарослей. Носовой платок, который я там к ветке привязала, был на месте – я и его видела. Колыхался от ветра туда-сюда, туда-сюда. А я все думала про замшелую колодезную крышку прямо под ним.
Помню, как птицы пели и как я слышала голоса людей, которые перекрикивались в проливе, – такие слабые и дальние, точно по радио. Помню даже, что я тогда напевала: «Неизреченная Божья Милость, сколь сладок звук…» Напевала и накладывала ломтики сыра на вафли (требовались они мне не больше, чем курице – флаг, но чтоб Джо удивился, почему я не ем, мне тоже не требовалось).
На крыльцо я вернулась, наверное, в четверть третьего: на одной руке поднос удерживаю, точно официантка, а другой Верин пакет держу. Небо все еще пасмурным было, но уже очень посветлело.
Закуска получилась отличная. Джо на похвалы был скуп, но я видела по тому, как он отложил газету и поглядывал на свой бутерброд, откусывая по кусочку, что ему он по вкусу пришелся. Тут мне вспомнилось, как я не то в книге прочла, не то в кино слышала, что «приговоренный к смерти перед казнью плотно позавтракал». Как вспомнила, так уж и не могла от этих чертовых слов избавиться.
Но они мне не помешали самой за еду приняться, а раз начав, я все свои канапе съела и запила целой бутылкой пепси. Раза два мне в голову приходило: а у палачей в тот день, когда им предстоит работа, аппетит бывает хороший? Странно, о чем только человек не думает, когда подбодряет себя сделать что-то, верно?
Солнце вырвалось из-за облаков, как раз когда мы кончали. Я вспомнила, что мне Вера утром сказала, поглядела на часы и улыбнулась. Ровнехонько три часа было! Примерно тогда же – он в те дни почту по острову развозил – мимо назад к порту промчался Дейв Пеллетье, а за ним длинный хвост из пыли протянулся. И больше я до позднего вечера на Восточной дороге ни единой машины не видела.