Долорес Клейборн
Шрифт:
– Да? – говорит она мягким своим голосом, а спицы пощелкивают, а по стеклам дождевые струи катятся, и по ее щеке и лбу извиваются тени, будто черные жилы. Гляжу на нее и вдруг вспомнила сказку, что мне бабушка рассказывала о трех сестрах, которые живут среди звезд и вяжут наши жизни… Одна нити прядет, другая держит, а третья каждую нить обрезает, когда захочет. Третью, по-моему, Атропос звали; может, я и путаю, но только от этого имени меня всегда мороз по коже дерет.
– Да, – отвечаю, – но, провалиться, не знаю я, как с ним по всем его заслугам рассчитаться.
Спицы щелк-щелк-щелк.
– А что хуже всего, Долорес? – спросила она наконец, поставила чашку и взяла вязанье. – Что, по-твоему, хуже всего? Не для Селены, не для мальчиков, а для тебя, тебя самой?
Тут мне и задуматься не пришлось.
– Он, подлюга, смеется надо мной, – говорю. – Вот что для меня хуже всего. По его лицу видно. Я ему слова не сказала, только он все равно знает, что я в банке была. И знает, что я там узнала.
– Ну а если это тебе только чудится? – говорит она.
– Да плевать мне! – Я прямо закричала. – Раз я так чувствую, не важно, что там на самом деле.
– Согласна, – говорит. – Важно, что и как чувствуешь ты. Продолжай, Долорес.
То есть как «продолжай»? Я же все до дна выскребла! Но только я собралась ей это сказать, как одно выскочило, будто чертик из коробки.
– Он бы живо смеяться перестал, – говорю, – если б знал, как я пару раз его часы чуть было насовсем не остановила.
А она сидит, смотрит на меня, а темные узенькие тени извиваются одна за другой на ее лице, наползают на глаза, так что в них и не прочесть ничего… И опять мне померещились сестры, прядущие среди звезд. Особенно та, с ножницами.
– Я боюсь, – говорю. – Не его, а себя. Если не забрать от него детей в самом скором времени, скверно будет. Уж я знаю. У меня внутри что-то прячется и день ото дня сильней делается.
– Глаз? – спрашивает она, и такой меня ужас обуял! Будто она отыскала окошко у меня в черепе, да и заглянула прямо в мои мысли. – Что-то вроде глаза?
– Вы-то откуда знаете? – шепчу я, а у самой мурашки по коже бегают и даже дрожь прошибла.
– Знаю, – отвечает и вяжет следующую дорожку. – Я про это знаю все, Долорес.
– А-а-а… Я его прикончу, если не остерегусь. Вот чего я боюсь. И тогда смогу про деньги забыть. И про деньги, и про все-все.
– Чушь, – говорит она, а спицы щелкают, щелкают. – Мужья, Долорес, каждый день умирают. Почти наверное, пока мы сидим тут и разговариваем, где-то чей-то муж скончался. Они умирают и оставляют свои деньги женам. – Она кончила дорожку и посмотрела на меня, но я все равно не рассмотрела, что в ее глазах. Из-за дождевых теней. Они все ползли и извивались по всему ее лицу, точно змеи. – Мне ли не знать? Верно? – говорит она. – В конце-то концов подумай, что с моим случилось.
Я не смогла ответить. Язык у меня к небу прилип, что жук к мушиной ленте.
– Несчастный случай, – говорит она четко, будто учительница, – иногда бывает лучшим другом
– О чем это вы? – спрашиваю. Тихим таким шепотом, а сама удивляюсь, что вообще заговорить сумела.
– Да о том, о чем ты думаешь, – отвечает. И ухмыльнулась, не улыбнулась, а именно что ухмыльнулась. И правду сказать, Энди, от ухмылки этой кровь у меня в жилах застыла. – Просто помни: что твое – то его, а что его – то твое. Например, если с ним произойдет несчастный случай, деньги на его счете станут твоими. Таково требование закона в нашей великой стране.
Ее глаза прямо впились в мои, а тут тени на секунду пропали, и я заглянула в самую их глубину. И сразу отвела их – такое я там увидела. Посмотреть на нее, Вера была с виду такой холодной, как малыш на льдине, но внутри температура куда жарче была, такая, какая бывает в самом сердце лесного пожара. И чересчур жаркая, чтоб такие, как я, могли долго туда заглядывать, это уж точно.
– Закон – великая вещь, Долорес, – говорит она. – А когда с плохим человеком случается что-то плохое, это тоже великая вещь.
– Так вы говорите… – начала я, не то чтоб шепотом, но не намного громче.
– Я ничего не говорю, – отвечает она. В те дни, когда Вера решала, что тема исчерпана, она ее захлопывала, точно книгу. Сложила вязанье в рабочую корзинку и встала. – Впрочем, одно я тебе скажу: постель эта так и не будет постелена, пока ты на ней сидишь. Я спущусь в кухню и поставлю чайник. Может быть, когда ты здесь кончишь, то придешь попробовать яблочный пирог, который я привезла с материка. А если тебе особенно повезет, я, того и гляди, добавлю шарик ванильного мороженого.
– Ладно, – говорю, а у самой мысли мешаются, и только одно мне ясно было: что кусок пирога из джонспортовской пекарни будет для меня в самый раз. Впервые за четыре недели с лишним мне вдруг есть захотелось – хоть одна польза от того, что я душу облегчила.
Вера дошла до двери, а там обернулась и посмотрела на меня.
– Никакой жалости, Долорес, – говорит, – я к тебе не чувствую. Ты мне не сказала, что была беременна, когда выходила за него, да этого и не требовалось: даже такая тупица в математике, как я, все-таки умеет складывать и вычитать. Ты на третьем месяце была?
– На шестой неделе, – отвечаю снова шепотом. – Селена родилась чуть до времени.
Она кивает.
– А что делает юная порядочная американочка, когда попадается? Естественно, самое очевидное… но те, кто венчается в спешке, потом довольно часто каются на досуге, в чем ты, видимо, убедилась на опыте. Жаль, твоя святая матушка не научила тебя этому присловью, а заодно и тому, что у каждой картофелины свой глазок есть, а дурная голова ногам покоя не дает. Но я тебе еще одно скажу: хоть ты все глаза под передником выплачешь, цветочка твоей дочери это не спасет, если вонючий старый козел всерьез к нему подбирается, и денег твоих детей тоже, если он всерьез их потратить решил. Но с мужчинами, особенно пьющими, действительно всякое порой случается. С лестниц падают, об угол ванны лоб разбивают и захлебываются, а иногда тормоза их «БМВ» отказывают, и они врезаются в дерево, торопясь домой из квартир их любовниц в Арлингтон-Хейтс.