Доля казачья
Шрифт:
— Был я в твоём местечке, родном Бердичеве, — озадачил комиссара наш Алексей. — Так там местные хлопцы организовались в большой и хорошо вооружённый отряд. Назвали себя еврейскими казаками и всем интервентам да батькам такой чих-пых дают, что их все там, еврейских казаков, даже очень уважают.
А за главного командира у них, кажется, Нидерланд, наверно отец твой. Я то сразу и вспомнить не мог его имя, больно чудное оно. А теперь и вспомнил — Нидерланд!
— Как там мой отец, — уже чуть не плачет удивлённый Аскольд.
— Совсем
— Вот за это надо выпить обязательно!
— Наливай!
И за наш стол стали садиться счастливые пассажиры, как будто это их отец нашёлся и им весточку передал. И все со своей выпивкой и закуской, чего с избытком нашлось в их дорожных сумках.
Скоро одного стола стало мало, и на палубу стали вытаскивать новые столы. И когда все дошли до того уровня, что кондицией называется, то Алексей спросил своего, уже друга Аскольда, про батюшку Никодима Ивановича, что на расстрел везут в Благовещенск.
— Не на расстрел его везут, а на суд. Но всё равно это ничего хорошего ему не предвещает, — не удержался Попугаев от такой высокой оценки своему арестанту. — И мне жалко святого отца, иначе я его не называю, святой он, за народ печётся. Похлеще наших многих комиссаров он будет — герой! Знаю я, что он и с маньчжурами воевал, и с японцами. И про все его награды я тоже знаю, необычный он поп. Но его линия идет вразрез с нашей идеологической линией партии. Но и мне очень бы хотелось спасти ему жизнь, — неожиданно разоткровенничался Попугаев.
— Спасите его, комиссар, — и люди все, что были на палубе, посыпались, как горох на колени: — спасите! Господа Бога за вас молить будем!
— А кто стрелял тогда в пароход? — спрашивает тот у народа.
— Да никто не стрелял, разве что какой-то неизвестный нам Нестор Иванович Махно.
— Хорошо! — улыбается своей мысли Аскольд Нидерландович. — А здесь что написано, на баке.
— Ленин!
— Нельзя позорить имя вождя и где попало его писать. Но это дело поправимо. Нестор Иванович Махно, ты слышишь меня там, на берегу?
— Отчего же не слышать, слышу! — совсем глуповато отвечает второй номер пулемёта.
— Вот дубина, обязательно в ухо получит, — переживает за него Алексей Федоркин. Но и он не знает, что же задумал комиссар.
— Вот здесь и здесь над буквой «е» надо по одной точке поставить, как поняли меня, Нестор Иванович.
— Доподлинно понял, — отвечает второй номер невидимого пулемёта, дубина и тугодум, со слов Федоркина.
Но тот не стал ни предупреждать кого-то, ни стрелять два раза.
— Т-р, — коротко рыкнул пулемет одной очередью. И полетела краска вместе с ржавчиной с металлического бака. Прямо из-под цепких рук застывшего от неожиданности комиссара.
Тот не ожидал такой прыти от Нестора Ивановича и обложил его трёхэтажным матом. Тоже
Теперь не было здесь никакой политической подоплёки: Лёнин, и только Лёнин этот бак-недоразумение! Было бы там чего доброго в том железном баке, пусть таким и остаётся.
Теперь выпили и за это весёлое недоразумение, которое, успешно разобравшись, закрыли. Был доставлен на палубу арестованный Чёрный Никодим Иванович. Выглядел батюшка совсем неважно, видно было, что тяжело он переживал такое отношение к нему новых властей и к самой христианской вере. Весь седой он был, совсем, как лунь стал. Сильно похудевший и явно, что был нездоровый. Как увидел он казаков своих, так и расплакался, совсем, как ребёнок. Хотя за весь арест никто из начальства или надзирателей не услышал от него ни одной жалобы.
— Я знал, мои друзья, что вы иначе не поступите, я не сомневался в этом.
Выпил он самогонки, совсем по-казацки, хлебом занюхал, и сказал: — Последний раз пью я с вами, друзья, спасибо за казацкое угощение.
— Что ты батюшка! Живи на здоровье и радуй народ своими мудрыми проповедями, рано тебе ещё умирать.
— Никто того не знает, когда всё это свершится, но и он не минёт её. Но видать, что моё время подошло сейчас. Не знаете вы, казаки, что плохая весть всех вас ждёт. Придёт документ, что казачество, как класс, или сословие, ликвидируется, ибо боится новая власть казаков, хорошо вооружённых и обученных. А потом начнутся все репрессии против народа, и казаки больше всех пострадают.
Хотел что-то возразить ему Попугаев, но его жестом остановил Никодим Иванович.
— И ты про это ничего не знаешь, не дошла до тебя эта весть.
— Он хочет отпустить тебя домой, этот добрый комиссар, а мы спрячем тебя так, что уже никто тебя никогда не найдёт.
Так успокаивают своего любимого батюшку простые люди, что собрались на палубе «Амура». Многие из них тихонечко плачут и набожно крестятся. Но тот думал совсем про другое, и никто толком не понимал ещё, что же Никодим Иванович задумал. Попрощался он со своими казаками, совсем, как в последний раз в жизни.
— Славно воевал я с вами, друзья мои, теперь есть, что вспомнить мне. И воспоминания те греют мне душу. И мне хорошо сейчас, как никогда, потому что вы живы и здоровы, и оттого я счастлив.
Низко кланяюсь тебе, друг мой, Лука Васильевич, что ты не стал прятаться за чужие спины, и не бросил меня в лихой беде. Но видать, что пришёл мой час принять муки за мой народ и за казаков.
Я не хочу, чтобы казаки через меня сегодня страдали, они ещё, ой, как настрадаются!
Никого не слушал батюшка Никодим, его поднятая рука просила об этом — молчите!