Доля правды
Шрифт:
У дамы-экскурсовода был приятный задорный голосок, но она утомляла, особенно если учесть, что за последние несколько месяцев ему второй раз приходилось выслушивать ту же самую историю. Но даже если б и не утомляла, это не изменило бы факта, поразившего Марцина еще в прошлый раз: славящиеся на всю страну сандомежские подземелья выглядели как обычный подвал в блочном доме. Кирпичные стены, бетонные своды, терразитовый пол, люминесцентные лампы. Никакой тебе магии, никакой тайны, ничего. Как же им удалось угробить такую достопримечательность?
— И вдруг город окружили монголы, — чтоб придать рассказу чуточку драматизма,
— Опозорили! Так чего ж вырывалась? Дура, что ли? — пробормотала Мэри.
— Вау, — согласилась лучшая ее подружка.
— И монголы поверили девушке. Долго вела она их по лабиринту, а тем временем жители замуровывали вход в подземелье. Погибли все завоеватели, погибла и героическая девушка…
— А когда монголы врубились, наверняка опозорили ее чин чинарем. — Мэри была безотказна.
— Ха-ха, вау.
— …а в качестве доказательства, что в каждой легенде есть доля правды, могу вам сообщить, что овраг Пищеле потому-то так и называется [100] , что до сих пор там можно откопать человеческие кости, и, вполне возможно, что это останки заживо погребенных монголов.
100
Piszczel — большая берцовая кость ( польск.).
Поволоклись в следующий зал, который напоминал шахтерский штрек. Марцин слушал рассказ о том, как уже после войны спасали город от обвала. А это куда интереснее, чем легенды о героических давалках. Как горняки бурили скважины на Рыночной площади, как в Старом городе пришлось разобрать дома, а потом ставить их заново, как пустые тоннели и подвалы заполняли специальной массой, чтобы укрепить продырявленную как решето скалу. Он слушал, опершись спиной о стену, что не мешало ему таращиться на выглядывающую из приспущенных джинсов Мэри тесемку от лиловых стрингов. Возможно, он не был современным, но его немного раздражало, что почти все они старались выглядеть как потасканные шмары. Хорошо, хоть Оля не такая.
Экскурсовод на минуту прервалась, воцарилось безмолвие.
В наступившей тишине он услышал тихое, отдаленное, идущее словно из-под земли завывание.
— Слышите?
Мэри повернулась к нему и подтянула джинсы.
— А что слышать-то?
— Вытье какое-то из-под земли. О, тише, тише, слышите?..
Девицы обменялись взглядами.
— Мозги поехали, что ли?
— Сами послушайте, честное слово, слышно вопли.
— А на что похожи: кого-то позорят или что-нибудь дьявольское? Меня только первое интересует.
— Вау.
— Боже, ну и кретин же ты, Мудень. Заткнись хоть на минутку и послушай.
— А ты нормально лечись, психопатка. Надо Оле сказать.
Девицы захихикали в один голос и присоединились к переходящей в следующий зал группе. Марцин остался, начал прикладывать ухо к стене в разных местах пока наконец не нашел такое, где вой был слышнее всего. Странный звук, от него даже мурашки по спине забегали. Протяжное, искаженное, почти непрерывное завывание истязаемого человека или животного. Хотя, может, это ветер или вентиляция.
Погас свет, лишь слабое свечение струилось оттуда, куда пару минут назад направился его класс. Он приложил ухо к полу, что-то в этом звуке не давало ему покоя, чего-то он в нем не мог расслышать. В поисках лучшего места, он елозил ухом по холодному терразиту, вой становился все выразительней, и он был уже уверен, что звуки эти вырывались не из одного горла. Но было там и еще что-то — знакомое, звериное… Он уже почти понял, что именно, как почувствовал болезненный удар в бок.
— Ты что, охренел, что ли? — Темноту разогнал трупный свет от дисплея мобильника. — Марио!
Марцин встал, отряхнулся.
— Там кто-то воет…
— Ясно, скрипка твоя. Лучше глотни, Вивальдо.
Доктор психиатрии старший комиссар полиции Ярослав Клейноцкий восседал, закинув ногу на ногу, и попыхивал трубкой, взирая на них спокойным, спрятанным за толстыми стеклами очков взглядом. Портрет профилировщика дополняли коротко подстриженные седые волосы, бородка, тоже короткая, водолазка, твидовый пиджак, брюки и красные спортивные ботинки.
Одежда на нем слегка висела, и Шацкий подумал, что еще не так давно Клейноцкий был полнее. На щеках дряблая кожа. Манера одеваться и замедленные движения свидетельствовали, что за многие годы он привык к своей туше — видимо, осунулся из-за болезни или же сердобольная женушка сочла, что ее не прельщает перспектива овдоветь из-за мужнина холестерина.
Помимо Клейноцкого и Шацкого в конференц-зале прокуратуры присутствовали Бася Соберай и Леон Вильчур — тот успел провести профилировщика по местам преступления. Окна были закрыты жалюзи, на большом экране демонстрировались фотографии трупов. Соберай сидела спиной к экрану, не желая взирать на все это.
Клейноцкий пыхнул еще раз трубкой и поместил ее на специальной подставочке, которую незадолго до этого вытащил из кармана. Приди кому-нибудь в голову организовать конкурс на типичного краковского интеллектуала-сноба, со старшим комиссаром полиции выбор оказался бы прост — либо гран-при, либо председатель жюри. В Шацком мгновенно отозвалось раздражение. Оставалась надежда, что за этой гипертрофированной формой кроется содержание, далекое от ясновидения в наукообразной упаковке.
— Представьте себе, дорогие коллеги, что несколько дней назад я принял участие в конкурсе на самое польское выражение. И знаете, что я предложил?
— Хрен моржовый, — невинно улыбнулся невысказанной вслух догадке Шацкий.
— Желчь [101] , — напыщенно произнес Клейноцкий. — И по двум причинам. Во-первых, слово сие состоит исключительно из букв с диакритическими знаками, так характерными для польского и только польского языка, что придает ему столько своеобразия.
101
По-польски: z'ol'c.