Доля правды
Шрифт:
Он мог бы оставить все папки в читальне и выйти, как это делал обычно, но на сей раз сунул их под мышку и вернулся в молитвенный зал. Почему? Ему, очевидно, передался дух уголовного следствия, а у дилетантов это всегда вызывает обостренную подозрительность, осторожность и повреждение ума. Ему не хотелось оставлять важные для прокурора документы без присмотра, чтобы каждый мог сунуть в них свой нос. Под каждым подразумевался убийца, или его соучастник, или кто-то с ними связанный. Ну а кроме всего прочего, главный зал архива все еще вызывал в нем страх, из-за чего он не мог спокойно о нем думать. Неужто он такой слабак? Одно нелепое событие, один увиденный за версту и в тумане
Роман Мышинский отворил тяжелую стальную дверь и вошел в главное помещение синагоги. В свете проникающего сквозь окна послеполуденного солнца оно вовсе не выглядело страшным, скорее запыленным. Изображенные на своде знаки зодиака не производили впечатления грозных — это была просто довольно беспомощная живопись восемнадцатого века. Тем не менее, поднимаясь по содрогающейся при каждом шаге лестнице, он не мог похвастаться хладнокровием, а ведь именно там, на самой верхотуре, возле этих гребаных мостков и этих долбаных окон, из которых видны покойники, и находились ипотечные книги.
Он вернул архивные материалы на место и встал возле «своего» окна как на сеансе психотерапии. «Вот, пожалуйста, стою, и всё в ажуре. Ничего особенного, я совершенно спокоен».
И как раз в этот момент металлическую конструкцию затрясло, она затрещала в местах заклепок, сварных швов и соединений, а мостик, сорвавшись с крюка, с лязгом ударился о подоконник, как бы приглашая Романа взглянуть на новый труп.
Вскрикнув от ужаса, Мышинский даже подскочил.
— Что у вас там? Совсем с ума сошли? — внизу стоял директор архива и неодобрительно смотрел на Романа.
— Я-то при чем? Это у вас тут какие-то тектонические процессы.
Осуждение в глазах директора исчезло, появилось незлобливое снисхождение к идиоту.
— Угадали. Чем еще могу быть полезен? Я собираюсь закрыть, — тут он злобно ухмыльнулся, — наш центр сейсмических исследований.
За свою жизнь он достаточно насмотрелся документов о войне, чтобы знать, что дело из рук вон плохо. Теперь его организм работал в ином режиме, в венах было больше гормонов, чем самой крови — биология хотела дать ему максимальные шансы на выживание. Ему оторвало ноги, кишки вывалились наружу, глаз он разлепить не мог, а если б все это увидел, забился бы в такой истерике, что пополз бы с оторванной ногой в руке или стал запихивать на место кишки. Жалко, что все так кончается, но, с другой стороны, хотелось бы надеяться, что все-таки существует какое-то «потом» или какое-то «заново», почем знать.
— Вставай, Тео! Здесь нельзя оставаться! — Белый свет ослепил его даже сквозь сомкнутые веки, он заслонил лицо рукой и догадался, что у него есть рука. Уже хорошо.
— А ноги? — спросил он сдуру.
— Что, ноги? Вставай на свои ноги, надо вынести отсюда Марека, не исключено, что есть еще возможность его спасти. Быстрее, Тео, умоляю! — в голосе Соберай появились слезливые ноты.
Шацкий закашлялся и решил открыть глаза. В воздухе было столько лёссовой пыли, что свет от фонариков пробуравливал в нем лишь короткие и на удивление белые проточины. Лицо Баси Соберай покрывал толстый слой лёсса, он различал только перепуганные глаза, влажные губы — она их нервно облизывала — и мокрую дорожку под носом. Сам он был весь в пыли, изрядно побит, но цел — мог двигать всеми своими конечностями, только чудовищно болела голова и спина в месте удара о стену. Шацкий с трудом встал, голова закружилась.
— Вильчур?
— Перевязывает Марека.
— Дуй наружу, вызови «скорую». К собачьим трупам бежишь прямо, потом помни о стрелках. Держи. — Он сунул ей пистолет.
— Ты с ума сошел?!
— Во-первых, могут быть и другие собаки, во-вторых — преступник. Не спорь, беги!
Он подтолкнул ее к выходу, а сам, пошатываясь, пошел в сторону коридора, где исчез Дыбус, оттуда пробивался свет от фонариков и доносились мучительные стоны.
Вильчур склонился над Мареком, один фонарик был у него на лбу, второй он водрузил на возникшую после взрыва осыпь, которая закрыла проход в следующий коридор. Услышав шаги, он повернулся к Шацкому. Как и все они, Вильчур был покрыт пылью, на его продолговатом морщинистом лице это выглядело жутковато — усатая с поблекшими глазами физиономия напоминала ритуальную маску. Шацкого поразило, что глаза полицейского были полны непритворной боли. Словно он сожалел, что в этот несчастный коридор вошел не он, а молодой парень, у которого вся жизнь была впереди.
— Он еще в шоке, но в ближайшие пятнадцать минут должен оказаться на операционном столе, иначе шансов на спасение не останется, — заскрипел полицейский.
Его оценки казались слишком оптимистичными. У Дыбуса был открытый перелом руки, толстовка пропиталась кровью, а из дырищи на лице проглядывала челюсть. Но хуже всего была оторванная нога. Взгляд Шацкого притягивала выпирающая из культи белая, безобразно искрошенная кость.
— Я наложил жгут на бедро, перевязал на животе рану, позвоночник, видимо, не поврежден, поскольку он реагирует, когда нажимаешь, и, кажется, не разорвана ни одна артерия. Все это хорошо, но долго он так не протянет.
Шацкий возвратился в «комнату Ежи Шиллера», осмотрелся. Он даже не взглянул на труп — искал, из чего можно сделать носилки. Взгляд упал на дверцы от собачьих клеток. Он вынул их из петель, положил на земле и вставил одну в другую так, что вместе они образовали шит размером с садовую калитку. Вильчур наблюдал за его действиями.
— Хорошо хоть, что он стал покороче, — захохотал Вильчур, да так жутко, что Шацкий, не желая того, разразился таким же хохотом, который не имел ничего общего с черным юмором, а был проявлением ужаса и нарастающей истерии.
Они осторожно перенесли стонущего Дыбуса на носилки и подняли их с двух сторон — тяжесть оказалась несусветной. Парень был рослым и крепким, а клетки были сварены из арматурных прутьев. Тем не менее они двинулись по коридору, причем Шацкий слегка прихрамывал. Чуть позже он заметил, что тому есть причина — штанина постепенно пропитывалась кровью.
Чертыхаясь, охая и постанывая, они добрались до ступенек и собачьих трупов. Выходит, позади почти половина пути, но Шацкий уже не мог сделать ни шага. Мышцы плеч буквально выли от боли, ладони стерлись о прутья до мяса. Ему даже не хотелось думать, что чувствует Вильчур, который был старше лет на тридцать. Сам же Вильчур не желал об этом распространяться, только хрипло дышал, опершись о стену. Шацкий напряг всю свою волю и сначала втянул по ступенькам стонущего все тише и тише Дыбуса, потом сами носилки, а в конце помог подняться Вильчуру.
— Дальше не смогу, — тихо выдавил из себя старик, когда Шацкий за ним вернулся.
— Сможешь, осталось немного.
— Если не смогу, то тебе надо знать…
— Пошел бы ты! Давай, еще чуть-чуть…
Он взялся за носилки с тяжелого конца, где была голова Дыбуса, и подождал, когда Вильчур поднимет свой край. Пошатываясь, преодолевая боль, головокружение, тошноту, напрягая до предела каждую клеточку организма, с хрипом ловя воздух, Шацкий шел и тащил за собой носилки, раненого и Вильчура. Он был сосредоточен только на одном — как сделать следующий шаг.