Доля правды
Шрифт:
— Весьма сожалею, — прошептала Соберай, обращаясь скорее к себе, чем к нему. — Легко сказать. Труднее догадаться заранее.
— Особенно если учесть, что это вовсе не он должен был пострадать, не так ли?
Прокурор Барбара Соберай, не проронив ни слова, кивнула, погруженная в собственные мысли. Продолжалось это недолго. Шацкий ей не мешал, ему и самому нужно было кое-что обдумать.
— Говорят, тебя здесь продержат до понедельника. На всякий случай.
— Выхожу после вечернего обхода.
— Спятил, что ли?
— Мне нужен мой кабинет, папки и термос крепкого кофе. Сейчас мы не можем позволить себе отдыхать. Кроме того, со мной все в порядке. У меня к тебе просьба, мне сегодня нужны три вещи.
—
— Хочу, чтоб меня своевременно информировали обо всех поступающих данных, это раз. Мой компьютер с интернетом, это два. Телевизор со всеми информационными каналами, это три.
— Не уверена, можно ли здесь подключиться…
— Так пусть меня переведут в другую палату.
Она встала и лишь теперь отпустила его руку. Не исключено, что из-за совместно пережитых эмоций, а возможно, потому, что только теперь, когда он чудом остался в живых и должным образом это оценил, она показалась ему такой близкой, милой, прелестной в этом оранжевом свитерке, с рыжими волосами, а проглядывающие из-под задравшейся джинсовой юбки ноги затмевали все, что только можно было ожидать от женщины в ее возрасте.
Бася Соберай одернула юбку и вышла, не оглядываясь.
Еще чуть-чуть — и граница между хорошо продуманной местью и смертельным исходом могла быть перейдена. Будем надеяться, что так оно и случится, если парень отдаст концы. Он смотрит в окно, бессильно сжимая руками подоконник. Как же это могло произойти? Каким образом? Теперь нужно хладнокровно взвесить, меняет ли это что-нибудь. Вряд ли… Как ни парадоксально, но теперь он в большей степени может ощущать себя в безопасности.
Прокурор Теодор Шацкий чувствовал себя отвратительно. Но не из-за того, что ныло все тело. И даже не потому, что каждый человек из больничного персонала, помогавший ему перейти в палату с телевизором, считал своим долгом пошутить: прокурор небось хочет полюбоваться на себя в ящике. Он чувствовал себя отвратно, поскольку впервые, если не считать просмотра «Факта», стал проверять, как сандомежские события освещаются в средствах массовой информации. И уяснил, что сам он появляется там слишком часто. На пресс-конференциях, оно понятно, но, кроме того, было полным-полно снимков, как он входит или выходит из прокуратуры, один раз его увековечили, когда он быстрым шагом пересекал Рыночную площадь возле ратуши, другой — когда выходил из «Тридцатки». Утрата анонимности, пусть и временная, раздражала, но скверное самочувствие Шацкого в первую очередь было связано с утратой его представления о самом себе. Представления вполне приличного.
Нет, он не считал себя крутым малым, но ему нравилось думать о себе как о шерифе, у которого вместо совести — уголовный кодекс, а сам он — его олицетворение, страж и исполнитель. Он глубоко в это верил и на этой вере сотворил свой образ, который с годами стал его постоянной униформой: сюда входили одежда, мимика, язык, способ общения с людьми. И когда Вероника говорила: «Повесь прокурора в шкаф», — она не шутила.
Что поделаешь, камера видела это иначе. На конференциях он выглядел типичным прокурором — неестественным, категоричным, слишком серьезным, не позволяющим себе заигрывать с аудиторией и входить с ней в контакт. Мищик и Соберай смотрелись при нем как ассистентки. При этом у него оказался довольно неприятный, высокий голос, может, и не пискливый, но куда ему до голоса Клинта Иствуда.
Чем менее официальной была ситуация, тем хуже он выглядел. В сцене на ступеньках перед прокуратурой, где Шацкий произнес те несчастные слова, которые многие расценили как проявление антисемитизма, было заметно, что у него сдают нервы и одновременно он теряет контроль над ролью. На лице — малопривлекательная гримаса агрессии, один глаз дергается, быстрая речь сбивается в невнятицу, а иногда в невразумительное бормотание. Выглядел он как те люди, над которыми сам обычно посмеивался, — чинушей в сером костюмчике, злобным, с тревожным взглядом, не умеющим связать двух слов.
Однако больше всего его омрачило видео с Рыночной площади. На нем предстал не любимец Фемиды с благородными сединами, что бодрым шагом шествует по центру древнего града, а худосочный, бледный, преждевременно состарившийся субъект, зябко прижимающий к впалой груди лацканы пиджака, скривившийся, с плотно сжатыми губами, суетливо семенящий господин, который выпил слишком много крепкого кофе и теперь поспешает в отхожее место.
Кошмар.
Просматривание сообщений на сайтах телеканалов и газет, а также на информационных порталах оказалось работой жуткой, поскольку сведения отличались некомпетентностью, хаотичностью, были представлены в истерическом тоне и возведены в ранг самой что ни на есть дешевой и гнусной сенсации. Не знай Шацкий существа дела, на основании всех этих текстов следовало бы как можно скорее свалить из этого повята, а еще лучше — из воеводства, где кровожадный безумец, охотясь на своих жертв, превращает убийства в кровавую мистерию и где никто ни у кого не находит защиты.
Хорошо, что у него не было нужды погружаться в это море экзальтированного дерьма, его интересовала лишь одна вещь — он назвал ее «информацией альфа». Шацкий прекрасно знал, как функционируют средства массовой информации — их деятельность заключается в поедании собственной блевотины. Распространение информации происходило настолько стремительно, что времени на поиск первоисточника и его проверку ни у кого не оставалось, вновь появившаяся информация сама по себе становилась источником, а факт, что кто-то ее все же представил, был достаточным основанием для публикации. Потом ее надо было только без конца повторять, прибавляя несколько слов комментария — собственного или какого-нибудь приглашенного гостя. Если продолжить метафору с блевотиной, дело более или менее выглядело так: кто-то получал на завтрак яичницу, а когда ее съедал — хвастался харчами. Второй же поджаривал к этим харчам кусочек грудинки, съедал все и делал то же самое. Кто-то третий солил и перчил полученный продукт, а потом и сам скидывал с души. И так далее и тому подобное. И чем меньше изначально было яичницы, тем больше надо было потом добавить гарнирчику. Но где-то там, в самом-самом начале, кому-то все-таки пришлось разбить на сковородку пару яиц. Вот его-то Шацкий и искал. В поте лица.
Искал, потому что в этом деле с самого первого момента речь шла о шуме в массмедиа. Он вспомнил, как не поверил собственным глазам, когда к зданию прокуратуры подкатила первая передвижная телевизионная станция. Это случилось мгновенно, особенно если учесть расстояние до Сандомежа от Варшавы и Кракова. Он изумился, но не обратил на эту деталь должного внимания — вообще, самой большой ошибкой в этом деле, богатом на шокирующие, инсценированные эпизоды, было то обстоятельство, что прокурор Теодор Шацкий не обращал внимания на детали.
Теперь он исправлял ошибку. Он поделил свое расследование на несколько важных этапов: обнаружение тела Будниковой, идентификация орудия убийства как ножа для ритуального убоя, обнаружение Будника. И старался отыскать то место, где сухая информация появлялась раньше всего, становясь питательной средой для других массмедиа. Поначалу он думал, что это «Польсат-Ньюз», там, к примеру, о Будниковой сообщили еще до восьми утра. Но в других случаях «Польсат» был далеко позади. «Зетка» была быстрой, но не настолько, чтобы опередить «Польсат» в случае Будниковой или радио «ТОК FM»в случае Будника. TVN24оставалась на одном уровне — не плелась в хвосте, но и никогда не оказывалась первой. Или он ищет не там? Возможно, информация поступала не из одного источника?