Должностные лица
Шрифт:
Она оставит эти банки на черный день, дети и знать не будут, только на случай войны или еще чего, инвалидности, не дай бог, уродства какого, чтобы могли жить до смерти. Есть такой вклад в сберкассе по завещанию, и пусть выплачивают им по сто рублей каждый месяц, тогда не профукают в один раз на машину, на дачу, не проиграют в карты, не потратят на анашу. А он пусть гниет в тюрьме за то, что сделал ее несчастной.
Тарзан ластился, будто поторапливал ее — рой последнюю, рой поскорее. Она укоротила цепь, чтобы не мешал, дала ему из холодильника кусок мяса с костью, и пока он грыз застывшее, завтра будет кашлять, она рыла землю. Воняло здесь особенно остро, она и так и этак закрывала нос, отходила каждую минуту, чтобы отдышаться. Под конурой земля была прибита и от собачьей мочи затвердела, как бетон. Наконец услышала легкий звук — осторожнее, не разбить бы. Слава богу, все банки на месте, ничего он не взял, значит, думает вернуться. Стало совсем уже темно. Она посидела в прохладе, вытирая рукой пот, скоро высохло на плечах платье, и ей даже стало зябко.
Так куда же девать теперь эти банки? Она прислушивалась к шевелению в себе. Может, дочь ее сейчас вместе с матерью следила за тем, что делается, ведь это ее будущее решается, ее Надежды, Наденьки?
А радости не было… Тарзан скулил нехорошо, недовольный, что потревожили его жилище, может, он знал про банку, на нее рассчитывал, кто знает, может, у собак тоже бывают материальные соображения? Говорят же, собака все понимает, только ничего не скажет. Надо поставить будку на прежнее место. Но сначала она зарыла ямку, как могилку кому-то, чему-то, может быть, прошлому? Собака чуяла ее тревогу, скулила, дергалась, звякая цепью, и не находила себе места. Зинаида поставила конуру на тот сырой квадрат земли, где она стояла, и совсем стало муторно от мысли, что денег у нее всегда было много, пока она жила с Романом. Они могли купить все на свете, и сейчас у нее вон сколько, страшно выговорить. Но все прятали и прятали, боялись и боялись любого стука. И что же — она передаст детям свой страх, вечную тревогу своей Надежде, ну зачем такое наследство?.. Деньги человека портят, она по себе знает. Не было бы дурных денег, и Валерка дома бы сидел и лучше учился. И Славик не стал бы пить с тринадцати лет. Лучше бы они росли в нищете, рванье, зато ценили бы каждую копейку, учились бы зарабатывать на кусок хлеба. Большие деньги несут разврат, и, пока она жива, не пустит детей ни в сферу обслуживания, ни в легкую промышленность. Сначала деньги там получают, а следом тюрьму, инвалидность и позорную гибель. Пусть идут на завод и делают простое надежное дело, а еще лучше отправить бы их в деревню, в колхоз, чтобы каждый на земле себя обеспечил, растил хлеб, доил коров, строил жилище. Но ведь никого не уговоришь, не заставишь ни правдой, ни обманом.
Она в изнеможении опустилась рядом с конурой, легла щекой на теплую после дневной жары землю, и вставать не хотелось. Будут жить ее дети, уже трое, считай, все дни и ночи в тревоге. Или пьяные, или обкуренные анашой, а потом точно так же будут жить ее внуки-выродки. Не лучше ли всем вместе собраться и умереть, освободить землю от таких дурных людей?
Она сдаст все банки и только тогда успокоится за свое потомство. Ей легче дышать от мысли, что она сбросит — не банки, а гири чугунные. Счастье дают деньги заработанные, а не краденые. Пусть ее дети уедут из этого проклятого места. Сколько она помнит себя, столько ворует. И прячет. И сама прячется. И мужа непутевого прячет, а сейчас вот ослабела, обессилела от ненависти к нему. И как будто с небес ей голос: в поте лица добывай хлеб свой. Ей очень хочется, чтобы так говорили многие голоса, общий и сильный хор. Она вздохнула, подложила руку под щеку, чтоб не касаться лицом земли, и перестала ощущать, темная пелена всё затмила, и даже тошнота прошла, ей стало легко-легко, и она куда-то уплыла от себя самой. Сколько пролежала без памяти, она не знает, очнулась от глухого воя собаки. Тарзан, сидя на задних лапах, поднял острую морду к звездам и завыл. Она бы умерла, если бы не ребенок в ее чреве, живое существо. Именно ребенок ее спас, шевельнулся, перевернулся в ней. Искра надежды была брошена той девочке, которая потом вырастет, станет женщиной, станет матерью, крохотное сердечко забилось — тут-тук — и направило свой толчок в упавшее сердце матери. И оно отозвалось, встрепенулось, тихо ответило — тут-тук. И стало биться ровно… спокойно… Она открыла глаза, Тарзан бросился к ней, поскуливая, и мордой подталкивая ее — вставай, не пугай, так лежат только мертвые существа. Она поднялась, отнесла банку в сарай за дрова. Завтра она их поставит в погребе вместе с вареньем и соленьем. А воровать им всем осталось ровно три месяца, дальше она поставит точку без запятой, и пусть у ее детей начнется жизнь, хоть какая, но другая, хуже, чем есть, быть не может.
Глава двадцать четвертая ВЕЗДЕХОД «БОЛОТНАЯ КРЫСА»
Ехали по Москве в машине Календулова, Шибаев смотрел по сторонам, слушая пояснения Ирмы — вон впереди Окружная дорога, электричка идет, — нырнули под эту дорогу, — а вот это улица Щербаковская, по ней трамвай ходит в нашу сторону. А вон там слева магазин «Богатырь», будем тебе покупать сорочки и все, что хочешь. Он слушал Ирму и неотвязно думал, что все годы своей жизни он жил в Каратасе для того, чтобы готовиться к переезду в Москву, — вот такое у него сейчас мнение. И резерв он создавал именно для того, чтобы утвердить себя здесь. Все его тысячи, сотни тысяч и генеральный план до семи знаков приобретают смысл только здесь. Правильно говорит Миша Мельник: есть аристократы духовные, есть аристократы денежные, Москва для своего процветания нуждается как в тех, так и в этих. Она требует людей, которые умеют делать деньги как словом, так и делом. Столице нужны создатели благ, чтобы потребителю, а его полным-полно, было, что потреблять. Москва строилась не одно столетие, и строилась людьми богатыми. Деловары — вот кто создавал и создает Москву, да и любую цивилизацию.
Приехали, встречала хозяйка. Шибаев очень пристально следил за всем, как они тут? На первый взгляд обыкновенно. Жена полноватая, невысокого роста, и сам Календулов невысокий, полноватый, седоватый, с коротким ершиком волос, заурядный человек, средний, в толпе не заметишь. Однако же туз. Шибаев заинтересованно следил за должно-стыми чинами в министерстве, в главке и в Алма-Ате, и в Москве, зорко присматривался, понять пытался, чем каждый берет. Во-первых, образование, он, как необразованный, преувеличивал значение этих корочек, хотя тот же Прыгунов, например, институт окончил, а как сел в Каратасе, так и до пенсии будет там, и выше ему не прыгнуть. Есть кое-какие важные свойства в характере, нахрап, например, упорство, но тоже не главное, Рахимов слабак, мямля, но в Алма-Ате у него своя рука, он чей-то родственник, ему прямая дорога на пост министра или первого зама, а пока он начальник главка. Календулов середняк,
Гостей было немного, — двоюродная сестра Календулова, переводчица из какой-то технической конторы, худющая, да еще в черной кофте, монашеского вида, мода что ли такая, еще двое молодых, не то референты, не то аспиранты, московские такие жуковатые молодые люди, выделялся из них остроносый с длинными прямыми волосами, похожий на Гоголя. Еще были врачи — муж с женой, еще меховой деятель с племянницей, но больше всех Шибаева поразил хозяйский пацан, ученик шестого класса Петя, он потребовал себя называть полностью Петр, что в переводе с греческого значит «камень», твердость, которая нужна в жизни всем вообще, а ему в частности, и особенно, как скоро выяснилось, в последнее время. Сначала он был в тени, как и положено младшему, и первой проявила себя хирургиня — чернявая, фигуристая женщина, лучше сказать бабеха, повадкой похожая на Зябреву, только без халы на голове, а с французской стрижкой. Угрозу своему превосходству она сразу увидела со стороны Ирмы, но быстро раскусила ее провинциальность после того, как Ирма раза три повторила «спасибо-спасибо» и перед кушаньем жеманилась. Эта же наоборот ухватилась демонстративно за икру, за балык, который доставал Шибаев, за армянский коньяк, потребовала заменить ей рюмочку — что это, гусей дразнить, и после второго стопаря о своем заве сказала: этот молодой засранец, а о своей главврачи-хе — эта старая жопа, и Шибаев понял, что это последний крик моды за московским столом. Муж ее, полноватый еврей в тройке, белой сорочке, в красном галстуке, наоборот, выбирал слова и говорил спасибо не меньше Ирмы и к хохмам своей гром-дивы не только привык, они даже ему нравились. Васю бы инфаркт хватил, и не потому, что сам он так не умеет, а потому что представить не может, чтобы в культурном обществе могли себе вот такое позволить. Календулов, видя, что Шибаев озадачен такой манерой хирургини, улучив момент, сказал: «Замечательный специалист». Шибаев расхохотался. Всегда хорошо говорят о какой-нибудь оторви да брось, а если человек и в самом деле порядочный, наговорят дерьма — для равновесия.
Был еще человек, нужный Шибаеву, один из главных специалистов Всесоюзного объединения меховой и овчинно-шубной промышленности, прилизанный, пухлощекий, восточного типа, по фамилии Мавлянов, скорее всего узбек. Очень приветливый, очень вежливый, изысканно одетый и невозмутимый, как манекен, пришел он с девицей, наверное лет восемнадцати, представил ее как племянницу, но видно было, что она для Мавлянова то же, что Ирма для Шибаева. Причем, если хирургиня увидела соперницу в Ирме, то Ирма не сводила глаз с этой племянницы, а у нее личико точеное, как из слоновой кости, красивые черные глаза, пухленькие губы сердечком, прямой носик, красавица, просто писаная. Но что особо привлекло внимание Ирмы — кольцо на левой руке, золотое и в три ряда изумруды, бриллианты и рубины. Ирма кивнула Шибаеву, — вот такое хочу, а Шибаев отметил, что племянница посматривает на него довольно-таки приветливо и с легкой такой ужимочкой, возможно, она его с кем-то спутала, поживем — увидим.
После хирургини общим вниманием завладела черная худая сестра Календулова, она поставила вопрос ребром: как вы можете есть мясо и рыбу? — несколько раз повторила она с непонятной интонацией, то ли шутя, то ли всерьез: как вы можете есть трупы? Еще одна мода, подумал Шибаев, вот так прямиком, вполне цензурно, но будто серпом по энтому месту.
Волнами шел разговор, то одна тема возникала, то другая, о югославской выставке, потом про убийцу вспомнили, бывшего актера музыкальной комедии, который уносил телевизоры, почему-то так специализировался. Худющая переводчица словно нанялась внедрять вегетарианство от имени какого-то сообщества: ну как это люди могут есть живых существ, вы только представьте, у них совсем недавно были глаза, у ягненка, к примеру, у цыпленка. При Сталине ее наверняка посадили бы — за несгибаемость. От вегетарианства разговор перешел вообще к продлению жизни. После войны, после лагерей люди отвыкли что-то делать по своей воле, привыкли к понуканию, приказанию, ведь как было? Не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Не надо было ни думать, ни мечтать. Но постепенно мы преодолели последствия культа личности и появились всякие течения, сыроедение и голодание, йога, бег трусцой и моржи, бассейны, массажисты. На стадион без взятки не попадешь, и все как будто ищут, кому сунуть на лапу, повальная жажда кому-то дать. Потом боком, боком вылезла национальная тема, и вегетарианка сказала, если мы добьемся запрещения атомной бомбы и не сдохнем от экологического кризиса, то на месте нашего Союза будет этнографический заповедник. Куда ни шагни, то одна нация, то другая нация, со своими костюмами, блюдами, песнями, танцами и со своим языком. Но что в этом плохого, возразила хирургиня, мы всегда стремились к свободному развитию всех наций и народностей. Мы стремились к единству, уточнила вегетарианка, а идем к раздробленности.
— Хотите анекдот про чукчу? — предложила хирургиня. — Входит чукча в свой чум, хватает жену…
— Тут же ребенок! — попыталась остановить ее Ирма, и получилось опять провинциально.
— На вопрос, можно ли говорить с детьми про секс, — заметил Петя солидно, — есть ответ: можно, всегда узнаешь что-нибудь новое. А про чукчу, если вы мне позволите? — он обратился к Ирме, но позволила хирургиня. — Он совершил половой акт, после чего сказал жене: а теперь сними с меня лыжи. — Петя пожал плечами, ничего здесь такого особенного, а Шибаев от души расхохотался. Он не слышал этой хохмы, — ну и чукча, ну и Петя, он даже зааплодировал — ну и пацан, пробы ставить негде, неужели в нем нет ничего детского?