Дом без ключа. Книга 2
Шрифт:
— Время восхода?..
— Браво, Жюль! Все довольно просто: суммируем время восхода и захода и получаем цифру, которую прибавляем к основной частоте — 10 400 килогерц. Для каждого дня будет иная, совершенно новая.
— Неплохо,— говорит Жюль без особого энтузиазма.— Но ответь мне: смена частот при постоянных часах выхода в эфир — тот ли это лабиринт, в котором блуждают бесконечно? Радиоабвер набил руку на таких вещах|
— Не спорю, но календарь — кладезь премудростей. Там есть не только время Парижа, но и данные по Токио и Берлину.
Жюль оживляется. Намокшие волосы лезут ему в глаза, и он отбрасывает их со лба.
— Один день — по парижским часам, другой — по берлинским, третий — по Токио!
— Прохладно, Жюль!
— Какая-нибудь задача со сложением и вычитанием?
— Теплее.
— Послушай, старина, оставь ты это «холодно-горячо».
— Это тебе за жадность... Ладно! Ты угадал: каждый день действительно будет начинаться для радистов не в ноль по парижскому времени, а по Токио — по четным или Берлину— по нечетным числам. Но этого мало. Время восхода и захода — но не солнца, а луны — будет тоже приниматься в расчет, прибавляясь и часам и минутам, обусловленным расписанием передач. Получится настоящий хаос. Вчера, скажем, наши передатчики работали с юго-востока, юго-запада и севера и начинали сеанс в 9.43, а завтра они выходят на совершенно иной частоте и отстукивают свое в 17.51 с северо-востока, северо-северо-запада и юго-юго-запада... И вот что, Жюль, я думал о радистах.
Жак-Анри нагибается над банкой и пальцем подгоняет приткнувшуюся к стенке рыбу. Плотвичка скользит вокруг пальца, извивается, пытаясь найти дорогу на волю.
— Оставь ее,— говорит Жюль.— Что о радистах?..
— Их надо прикрывать. Работать они могут не дольше четверти часа, и с улицы — с обеих сторон — должны быть наши люди. Лучше всего, если поблизости окажутся телефоны,— о появлении немцев радисты должны узнавать как можно раньше.
— Придется использовать для прикрытия твоего Техника, связных и помочь самому.
— Договорились.
Жюль одним махом выплескивает воду из банки; плотвичка исчезает в Сене, и Жак-Анри выбирает удочку.
— Еще что?—говорит Жюль и стряхивает воду с воротника плаща.
— Нет ли местечка в вашей лавке? После АВС мне хотелось бы подыскать работу, связанную с разъездами.
— Это просто. В провинции полно желающих продать фарфор, картины, стекло...
— Тогда через неделю? — говорит Жак-Анри.— Возьми на себя документы. Карточки я достаю без труда... Как твоя дружба с Гранжаном?
— Водой не разольешь.
— Он очень понадобится. Если Рейнике выйдет на АВС, Гранжан окажется первым, кто почует запах гари: кагуляры его предупредят.
Дождь все идет — колкий и частый. Жак-Анри укладывает удочку в разбухшую от влаги сумку и думает, что за разговором о передатчиках, телеграмме и прочих делах забыл сказать Жюлю, что у него, Жака-Аири, сегодня день рождения. Впрочем, так ли это важно? День как– день — ничем не лучше в веренице других.
10. Сентябрь. 1943. Шамбери — Париж, рю ль'Ординер.
Местный поезд Шамбери — Лион, составленный из случайных вагонов, плетется со скоростью травяной улитки, и Жак-Анри из окна с сочувствием поглядывает на задыхающийся паровоз.
Еда — тема номер один в купе, и только двое не принимают участия в беседе: Жак-Анри и худенькая девчонка с белесыми волосами. Они сидят рядом, и Жак-Анри заметил, что свою плетеную корзину, перетянутую по-царапанным поясным ремешком, она постаралась затолкать как можно глубже под диванчик.
— Крестьяне обнаглели: за платье из маркизета мне дали кусочек масла не больше кукиша величиной.
— Оставьте! Они и сами ничего не имеют! В Ляжоли я видела, что они едят — луковый суп без масла!
— Это так. Проклятая жизнь...
— Эй вы, тихо!
Из-за спин любопытных, заглядывающих в купе из коридора, протискиваются трое. Немолодой полицейский, солдат и штатский. Это он крикнул: «Тихо!» — на хорошем французском, почти без признаков акцента.
— Документы, вещи, пропуска! Прошу соблюдать спокойствие. Начнем с вас...
Пожилой усач, сидящий у дверей, принимается торопливо шарить за пазухой.
— Прошу, господин офицер.
— В порядке! Ваши?
Жак-Анри держит наготове удостоверение личности, подтверждающее, что он служит разъездным оценщиком в антикварном магазине.
— Мадемуазель?
Пока немец изучает документы, полицейский роется в корзине. Жак-Анри, не поворачивая головы, следит за его пальцами. Белый плоский сверток высовывается из-под пожитков. «Аван...» — успевает прочесть Жак-Анри, и сердце его екает. «Авангард». Нелегальная газета объединения франтиреров и партизан!.. Полицейский разгибается и говорит:
— В порядке, по-моему.
— Разве?
Штатский отодвигает плечом ажана и пальцами левой руки берет девушку за подбородок; в правой у него веером развернуты фотографии. Полицейский отводит глаза.
— Ваше имя?
— Софи Соланж... Что-нибудь не так?
На лбу у девушки пот, но голос не дрожит.
— Софи?.. А не Камилла? Какое сходство!.. Встать! Где твои вещи? Корзина — и все?.. Пойдешь с нами!
Он очень чисто говорит по-французски — этот гестаповец. Жак-Анри с трудом различает разницу в «р» — оно чуть более картаво, чем надо. Девушка держится молодцом; полицейский помогает ей поднять корзину, и они идут к выходу, провожаемые подавленной тишиной. В дверях ажан спотыкается, толкает гестаповца в спину, и секунды замешательства как раз хва-тает, чтобы сверток ухитрился выскользнуть из корзины и шлепнуться к ногам усача. Тот вскакивает.
— Мадемуазель! Вы уронили!..
Лучше б никогда не видеть! Это не лицо — маска, белая и безжизненная. Жак-Анри, не шевелясь, смотрит, как девушка, присев, подбирает сверток, и белая маска не дергается, не дрожит...
До самого Лиона Жак-Анри не может прийти в себя. И позднее — после пересадки — сцена, разыгравшаяся в пути, вновь и вновь, настойчиво повторяясь, возникает перед глазами. Полицейский, «не заметивший» газеты. Штатский с его пробором и правильным французским языком.
Роковые мелочи — им несть числа. Никак не угадать, какая именно погубит тебя самого...