Дом без ключа
Шрифт:
Что же теперь?
Прежде всего выбросить пистолет. За ним не придут. Затем позвонить Минне Буш. Пусть готовится к отъезду. Власти не станут чинить ей препятствий: она швейцарская гражданка и вольна ехать, куда хочет. Адрес в Испании отпадает; Мадрид и Барселона самые неподходящие места для человека, преследуемого нацистами. Остается Италия. Там ее не станут искать. Сегодня же ночью Минна Буш должна пересечь границу… Ну а он сам? А «Геомонд»?
Ширвиндт обжигает пальцы о сигарету. Для него лично отъезд равносилен бегству капитана с мостика во время шторма. Он остается. При известных мерах предосторожности
На столе поблескивает стеклянным колпачком забытая Шриттмейером радиолампа. Ширвиндт двумя пальцами берет ее и подносит к глазам. Роз ли оставила ее в студии или Шриттмейер взял в магазине — сейчас это не имеет значения. Ширвиндт прячет ее в шкатулку с векселями. Всякий раз, когда лампа попадется на глаза, она будет напоминать ему об осторожности. Заперев шкатулку, он снимает с полки книгу и, сверяясь с шифром, пишет короткое сообщение Центру. Ни слова лишнего. Только суть и итог: «Перехожу на аварийный вариант. Прошу утвердить. Работу продолжаю…»
4. Февраль, 1943. Париж, бульвар Осман, 24
Сталинград!..
Жак-Анри обнимает Жюля. Приемник, настроенный на Берлин, передает траурные марши. Они звучат надгробным словом над могилами солдат из двадцати двух окруженных и разгромленных дивизий вермахта. Правительственный комментатор имперского радио Фриче беспрерывно цитирует последнее высказывание обожаемого фюрера: «Пусть наши враги знают: если в прошлую войну Германия сложила оружие без четверти двенадцать, я принципиально сдаюсь не раньше, чем пять минут первого!»
Жюль обшарил всю контору сверху донизу и нашел неполную бутылку перно. Сталинград следовало бы отметить, по крайней мере, шампанским, но где его взять?.. Жюль, морщась, выпивает рюмку, наливает вторую.
— За сталинградцев! За солдат!
Жак-Анри чокается с ним.
— За нас? — предлагает Жюль, разглядывая на свет остатки перно.
— За нас! За победу! За Москву, старина!
Жюль, задохнувшись, переводит дух.
— Пять минут первого… А?! Как тебе нравится?
— До полной капитуляции далеко, — тихо говорит Жак-Анри. — Это только начало.
— Да, но какое!.. За начало?
Жюль переворачивает бутылку, выжимая последние капли. Он не любит и не умеет пить, но сейчас глотает перно, как воду. Жак-Анри настраивает приемник. В Берлине, во Дворце спорта, выступает Геббельс. Через каждые пять минут зал ревет: «Xox!.. Xox!.. Хох!!» Голос Геббельса срывается: «Народ, поднимись, и буря, разразись!..» Ого, пришлось вспомнить и о народе?! А как же с формулой гениальнейшего фюрера: «Я сам и есть Германия»?
«Народ поднимется, — думает Жак-Анри, вертя в пальцах пустую рюмку. — Но это будет не сегодня, и пойдет он не туда, куда зовет Геббельс… До чего же хочется дожить до этого дня и все увидеть самому!..»
Жаку-Анри и весело и грустно. Сталинград, мысль о нем наполняет его ликованием, но к радости примешивается горечь от сознания, что завтра Жюля не будет в Париже. Так решено: Буш и Жюль организовывают отдельную группу в Голландии. Центр подтвердил решение, и Жак-Анри согласен с ним. Напрасно Жюль надеется повлиять на него и заставить отсрочить отъезд. Ночью за ним придет связной.
— За твой отъезд, — предлагает Жак-Анри. — За благополучное начало в Гааге и вообще за все такое…
Жюль отливает в его стакан половину своей доли.
— Нельзя ли отложить?
— Я бы рад, но это зависит не от меня. Ты и сам понимаешь. Ширвиндту сейчас страшно трудно, и ты хотя бы частично заменишь его у себя в Гааге. Буш — прекрасный товарищ, и тебе будет легко с ним. Поверь мне…
— Это так, но все же…
— Оставим, Жюль! Подумай лучше о Вальтере. Он вправе рассчитывать на нас… Он и так живет на пределе сил.
— Да, конечно.
— Жаклин поможет мне.
— Ты твердо решил?
— Она умная девочка. Полностью тебя ей, конечно, не заменить, но в конторе я передам ей переписку и некоторые связи. Я проверял: в полиции никто не занимается ее розыском. Сейчас у немцев хватает дел… Немного грима, и с приличными документами Жаклин может растаять в Париже…
Жюль, не присаживаясь ни на миг, ходит по комнате. За один день он постарел и осунулся. Доброе лицо перерезано морщинами. Раньше Жак-Анри как-то не замечал возраста друга; сейчас годы, прожитые Жюлем, все до последнего дня отпечатались у него на лице. Нелегкие годы… Дни и месяцы, когда человек просыпается с мыслью об опасности и засыпает с нею же. Не каждому дано, живя так, сохранить способность любить, шутить, смеяться.
— Минна в Италии? — спрашивает Жюль. — Что сказать Шекспиру?
— Она останется там.
Приемник сотрясается от маршей. Жак-Анри убирает звук и открывает стенной шкаф. В нем длинные и узкие ящички с тысячами вырезок из французских и германских газет. На адреса некоторых немцев Жак-Анри выписывает «Фёлькишер беобахтер», эсэсовскую «Дас шварце кор» и даже погромный антисемитский листок Гуго Штрейхера «Дер Штюрмер». Иногда в них мелькают любопытные сообщения, из которых, удается извлечь нужные Центру данные. Пустяковая на первый взгляд информация о полковом празднике помогает установить местонахождение и полка, и дивизии, в которую он входит. До вчерашнего дня картотекой занимался Жюль, теперь Жаку-Анри предстоит самому разбираться в потоке водянистых статей нацистских обозревателей и военных корреспондентов… Москва просила уточнить, где находится Рунштедт и не покинул ли он Францию. Жак-Анри просматривает парижскую информацию, отыскивает позавчерашнее газетное сообщение: «…на перроне статс-секретаря провожали генералфельдмаршал фон Рунштедт, генерал пехоты фон Штюльпнагель, генерал…» Позавчера? Сведения могли устареть.
— Я встречаюсь со своим писарем, — говорит Жюль. — Спросить о Рунштедте?.. Кстати, писарю удалось достать копии телефонограмм за две недели; не всех, к сожалению…
— Дай ему новый пароль.
— Для Жаклин?
— Нет. Я свяжу с ним техника.
Они разговаривают спокойно, словно ничего не происходит. Каждый показывает товарищу, что по горло поглощен делами и меньше всего думает о расставании.
— Позвонить? — спрашивает Жюль.
— Он вызовет нас сам, когда линия будет чистой. Тебе что-нибудь говорит фамилия Бергер?