Дом Для Демиурга. Том первый
Шрифт:
В этом году тамерская армия снова попыталась занять земли между Митгро и Смелоном, но получила решительный отпор. Поражение в Междуречье, поражение в Четверном море… Саннио прекрасно понимал (а объяснения Бернара помогли разобраться в этом получше), что "кесарята" попросту оттягивают военную силу Собраны от севера, но к их нападению все были готовы еще зимой, так что вместо контрибуции армия Тамера получила суровый урок. Нападение началось в тот же день, что и вторжение на север. Не самое разумное действие: тамерцам стоило бы дождаться, пока часть армии уйдет в Саур, и только потом наступать. Они просчитались; точнее, им помогли просчитаться. Об этом уже говорили в столице: Северо-западная армия демонстративно
Тамерцев поджидал очень, очень неприятный сюрприз. Им позволили переправиться через Смелон и даже пройти миль пятьдесят, а потом армия Собраны "вернулась". Аки гром среди ясного неба. Усиленная ополчением, которое велел собрать герцог Скоринг. Часть ударила по левому флангу марширующей армии, часть — по авангарду. Тщательно спланированное победоносное наступление обернулось лихорадочным отступлением, ибо после удара по флангу собранская армия сумела зайти противнику в тыл.
Вот после сражения половина Северо-западной армии действительно ушла на север маршем по Невернинской дороге — через отроги гор к переправам на Эллау. За Междуречье уже можно было не беспокоиться: вторую армию для нападения Тамер смог бы собрать в лучшем случае через год.
Говорили, что генералов, попавшихся в простенькую ловушку с ложным отходом армии и поверивших сведениям, тщательно подготовленным в Собре, кесарь Тамера велел казнить на центральной площади Веркема.
Если бы Саннио не знал, что Бориан Саура попросту не мог успеть к сражению, то решил бы, что неуемное "наказание ходячее" пропало именно там. В лучшем случае — воюя на стороне армии Собраны, хотя его, наверное, могли бы и прельстить лавры Алви Къела, уже прозванного на севере Освободителем. Впрочем, бывший наставник сам прекрасно понимал, что несправедлив к рыжему графу, когда делает подобные допущения. Как Саура ни горел жаждой мщения, едва ли он согласился бы привести на собственную землю чужую армию.
Наследник вспомнил, как Альдинг брезгливо скривил губы, узнав о том, что Къела вошел в свои владения во главе тамерской армии. Он ничего не сказал, но и по выражению лица было ясно, какого мнения барон Литто о Алви и выбранных им методах восстановления справедливости. Бориан тогда высказался вполне ясно:
— Это чтоб "кесарята" шарились по отцовскому замку? Да я его лучше своими руками подожгу!
Керо ничего не сказала, насупилась и ушла. Саннио не знал, что у нее на уме — то ли она стыдится действий брата, то ли одобряет их. Впрочем, подобное его и не касалось, то была забота герцога Гоэллона. Как он добился от троих воспитанников подчинения, как заставил довериться себе, племянник не знал. Вся троица ни разу не говорила о своем прошлом, да и известие о войне обсуждалось лишь пару минут. Ни одного дурного слова в адрес короля при Саннио не прозвучало, хотя юноша не сомневался, что о верности и преданности его величеству речи не идет. Однако ж, молчать о том, что на уме при посторонних, включая младшего воспитателя, Гоэллон их заставил. Что он им пообещал, как уговорил согласиться на должности предсказателей при главах Старших Родов — тоже осталось тайной, покрытой мраком.
Наверное, это произошло еще по дороге. Первый и последний раз Бориан говорил о том, что хочет отвоевать родовые земли, в тот день, когда его привезли в таверну. Больше он об этом и не заикался. Альдинг ни разу не заговаривал о подобном, ну а мнение Керо вообще никого интересовать не могло, ибо дочери не наследовали отцам.
Надолго ли хватило внушений, обещаний и увещеваний?
Вопросов у Саннио была целая куча, а вот ответов — ни одного.
Теплая весенняя ночь пропахла цветами из королевского парка. Тюльпаны, нарциссы, гиацинты, ирисы, анемоны, крокусы, виолы… Казалось, что десятки разных запахов, и едва уловимых, и слишком острых, сливаются в один, нежный и свежий, кружащий голову. До начала лета оставались лишь две с половиной седмицы, и ночью уже не было холодно. Дважды или трижды постриженная уже трава на газонах больше не покрывалась инеем. Деревья и кусты оделись плотной глянцевой листвой, позволявшей скользить незамеченным из тени в тень — от пышной, одуряюще сладкой сирени к уже закончившей цвести форзиции.
Араон осторожно ступал по газону, надеясь, что пружинящий под мягкими туфлями плотный ковер травы надежно глушит шаги. Темный плащ, накинутый пониже капюшон… принц рассчитывал, что в непроглядной ночи его не заметит патруль королевской гвардии, раз в час проходивший по парку. Патрульные носили с собой факелы, а юноша запомнил некогда услышанное объяснение, что человек с факелом четко видит в пределах небольшого круга света, а то, что за его пределами — вовсе неразличимо. Человек, позволивший себе привыкнуть к темноте, различит гораздо больше, чем тот, кто полагается на скудный источник света.
Должно быть, принц рассуждал верно, ведь до сих пор его ни разу не поймали. Он уже пять раз встречался с ночным гостем, но каждый раз ему удавалось пройти вглубь парка, поговорить и вернуться обратно в свои покои, ни разу не попавшись на глаза гвардейцам. Лишь однажды патруль застал его, когда Араон проходил мимо конюшни. Командовавший патрулем гвардеец спросил принца, что он делает здесь в такое позднее время, но юноша спокойно ответил, что навещал своего коня, у которого конюх заподозрил колики. Так оно, собственно, и было — только к Мирту он заходил еще после ужина.
— Надеюсь, все обойдется, ваше высочество, — улыбнулся гвардеец.
— Уже обошлось, благодарю, — кивнул принц.
Тогда обошлось без последствий, но Араон теперь заранее придумывал, как будет объяснять ночные вылазки. Это было непросто: что делать принцу в полночь в дальнем конце огромного парка вокруг дворца? За забытым предметом положено посылать слугу. Прогуливаться в одиночку ему не положено, да и вообще через два часа после вечерних сумерек надлежало лежать в постели в своих покоях. За этим бдительно следили гувернеры. Араону даже не позволяли запирать на ночь дверь своей спальни: дважды за ночь караул проверял, все ли в порядке в покоях принцев.
Ночь пахла цветами, а на душе было легко, словно свежий восточный ветерок стремился поднять юношу в небо. Темный силуэт гостя, стоявшего в гуще жасминовых кустов, на которых только-только появились первые бутоны, Араон различил почти сразу. Не увидел, не услышал — скорее уж почувствовал, словно между ним и единственным другом была натянута тонкая серебряная нить, по которой сейчас проскользнула крошечная теплая искорка.
— Добрый вечер, ваше высочество, — сказал безымянный друг. На этот раз на нем не было монашеской рясы, только широкий плащ с капюшоном, такой же, как у Араона. Руки были скрещены на груди, и на правой принц различил очертания крупного перстня, но не смог разобрать родовой знак. — Нравится ли вам погода?
— Чудесная, — кивнул принц.
— Жаль, что ваше положение вовсе не так чудесно.
— Почему? — удивился Араон. — Алларэ арестован, его сестра тоже, герцог Гоэллон отправлен на север, мой брат сослан в Брулен…
— Я в курсе новостей, принц. Не думаю, что герцогиня Алларэ и ее брат долго будут находиться в Шенноре. К сожалению, улики весьма очевидно указывают на их невиновность.
Юноша сжал кулаки. Как? Но ведь король счел их достаточно весомыми, чтобы арестовать обоих и заключить в крепость! И, как бы там ни сложилось дальше, отец уже никогда не будет доверять ни тому, ни другой…