Дом для внука
Шрифт:
Нет, видит бог, не был Чернов виноват в этом, но если спокойно разобраться, до глубины дойти, до самого дна, то и его вина тут найдется. Вот он увиливает сейчас, себя поберечь хочет, а ведь нечестно так-то, нехорошо.
Вот, положим, Чернов не плотничает, а землю пашет, как пахал прежде, и, стало быть, отвечает, как пашет и для чего. А пашет он ее под кукурузу, всходы кукурузы первый же суховей засыплет песком, потому что директор его не спросил, можно ли сеять на наших полях кукурузу, а сам он не сказал ни слова против и, стало быть, виноват. Положим, не так уж и виноват, земля
В Хмелевке, к примеру, раньше земледелием занимались два помещика, были кулаки, было много крестьян — зажиточных, не очень, серединка на половинку, и бедных. Они сеяли то, что им было выгодно и что они могли сеять, никто их в этом не неволил, пахать попусту землю не заставлял. Другое дело, землей наделили по-разному, но для того и революцию делали, чтобы правды добиться, людей равными сделать, без обману. Сделали. Потом решили, что в одиночку много не наработаешь, давайте артелью. И это правильно, артель завсегда сильнее единоличника, но тогда пускай артель и делает, как ей выгодно. Сработает она больше, и другим больше достанется, не съест же она все сама. На брюхо работать выгоды нет, и вот артель станет искать выгоду, а от выгоды всем хорошо...
Из маленькой легкой тучки брызнул теплый дождик, минутный, несильный, но Чернов отослал Витяя с Борисом Иванычем в вагончик и сам прекратил работу. Крыша стала мокрой, осклизла, можно запросто съехать и хлопнуться на землю
или шифер переколешь ненароком. Он осторожно слез по лестнице и пошел в вагончик Сени, который служил для строителей бытовкой. Посредине там стоял стол с двумя скамейками по бокам, в одном углу топчан, который Сеня завалил своими железками, в другом каменщики и плотники складывали свой инструмент, в третьем — железная печка, в четвертом — бачок с водой и кружкой на нем. Очень удобное помещение. В непогоду можно постучать в домино, обсушиться, обогреться и даже полежать на топчане, если сбросить железки на пол. Сеня недавно здесь появился, месяца полтора назад, до него топчан был свободный.
— Постучим? — спросил Витяй, высыпая из коробки на стол костяшки домино. И, не дожидаясь согласия Чернова, крикнул в открытую дверь, за которой не переставал греметь Хромкин: — Сеня, иди в домино, четвертого не хватает!
— Отложи, — сказал Чернов. — Пока крыша сохнет, давайте пообедаем, а потом пойдем докрывать. Весной погода изменчивая, тучки вон табунятся.
— Ладно, — легко согласился Витяй, собирая костяшки. — Обедать не работать, захвати мой «тормозок».
Чернов прошел за печку, где в углу были сложены мешочки и сумки рабочих, взял свою сумку и авоську Витяя, принес на стол, Борис Иваныч пошел к бачку мыть руки.
— Ты зубы почисть, — сказал Чернов с ласковой насмешкой. Сам он редко мыл руки, если работа была не грязной, никогда не болел, не чистил смолоду крепкие, белые и до сих пор здоровы зубы и недоверчиво относился к молодежи, к своему Борису Иванычу, который особенно заботился
Пока Чернов вынимал из сумки варенную в мундире картошку, яйца, хлеб, соленые огурцы, арбуз, Витяй с Борисом Иванычем плескались у бачка над тазом.
В дверь заглянул Сеня, спросил с облегчением (он не любил отрываться от дела и неохотно играл в домино):
— Аи раздумали?
— Обедать станем, — сказал Чернов. — Давай с нами, хватит стучать.
— Да я сегодня только с яйцами пришел.
— И мы с яйцами, — засмеялся Витяй. Сеня покраснел, прошел к топчану, отыскал там среди железок мазутную тряпицу, в которой была скомкана районная газета, развернул этот комок и принес к столу два яйца, кусок белого хлеба и маленький пузырек с рыбьим жиром. Он стеснялся этого пузырька, каждый раз хотел забыть его дома, но Феня, выполняя указание врача, следила строго, и ее он не мог ослушаться.
Витяй достал из авоськи, кроме яиц и хлеба, пяток печеных окуней. Двух оставил себе, остальных роздал сотрапезникам. Сеня стал отказываться, но Витяй окончательно смутил его и лишил возможности сопротивляться:
— Маленького дал? Вот возьми побольше, с икрой. И вообще брось ты рыбий жир, не слушай Феню, ешь рыбу, и только хищную, — смелее будешь.
— Да я от болезни, — сказал Сеня. — Врач велит, ихтиоз у меня.
— Что это? — спросил Борис Иваныч, очищая картофелину.
— Кожа сухая, шелушится, — Сеня виновато показал над столом красно-серые, блестящие руки.
— Будто мелкая чешуя, — определил Витяй. — Правильно тебя Хромкиным-то зовут, блестишь весь, как новый сапог.
— Правильно, — согласился со вздохом Сеня. — От отца перешло, с детства так зовут. А рыбий жир мне самому надоел, да Феня сердится, когда отказываюсь. — Он обреченно взял пузырек, вынул из него бумажную затычку.
— Не пей, — сказал Витяй. — Здесь же нет Фени, чего ты боишься?
— А если узнает?
— Мы не скажем, не беспокойся.
— А врач? Если, говорит, не будешь пить, чесаться начнешь. А я правда чешусь, когда не пью.
— Трус ты, Сеня, всех боишься.
— Боюсь, — признался он. — И Феню боюсь, жалко, когда она сердится.
— Ты ее избей, — посоветовал Витяй. — У тебя же стальные руки, чего трусишь. Любимых жен всегда бьют, от этого уважение к тебе придет, и любить она будет по-настоящему. Она же не любит тебя, жалеет просто.
— Любит, — возразил Сеня, спрятав пузырек в карман. — Если бы не любила, она замуж бы за меня не пошла. Как же без любви жить?
— Какой ты глупый, господи!
— Нет, я не глупый... Я умный.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Я все про себя знаю. Если бы я был злой, а я не злой, и значит, умный. Злые умными не бывают.
Витяй засмеялся такой наивности, но Чернов, сдерживая улыбку, прожевал яйцо и сказал, что Сеня думает правильно и хватит к нему приставать. У него золотые руки и голова дай бог каждому, недаром изобретателем назвали.
— Да я просто так, — смутился Витяй. — Я же в школе с ним учусь, котел у него варит.
— Вот и отстань, — поддержал отца Борис Иваныч. — Расскажи лучше про свои рыболовные подвиги.