Дом-фантом в приданое
Шрифт:
Она не решалась войти.
— Милиция? — спросила в трубку Олимпиада. — Моя фамилия Тихонова, наш адрес…
В дверях показался Олежка — в майке и в давешних колготках.
— Здрасти, — подобострастно сказала Люсинда. — Я тута… на минуточку.
— Липа! — заорал Олежка, отпрыгивая за дверь по причине колготок. — Какого черта?!
— Парамонов с крыши свалился.
— Да и хрен с ним, с Парамоновым!
Олимпиада отвернулась от него.
— Ждите, — сказал ей в ухо канцелярский голос. — Ждите, к
Олимпиада пристроила трубку обратно и потащила Люсинду из прихожей:
— Пошли, пошли! Дежурная часть к нам выехала. Посмотрим, чтоб его никто не трогал.
— Господи, да кто станет его трогать! И жене надо бы сказать, а то и не знает, бедолажка!..
— Липа! Ты куда? Останься!
— Олежка, я на улицу. Там лежит… мертвый Парамонов.
— Липа, если он мертвый, то все равно уже никуда не уйдет. Мне надо… — Из-за косяка, который скрывал его колготки, он смерил уничижительным взглядом Люсинду и снова уставился на Олимпиаду, которая, по его мнению, вела себя странно и даже не слишком прилично. — Нам надо поговорить.
Олимпиада вытолкала Люсинду, знаками объяснила, чтобы та спускалась вниз, и сказала Олежке нетерпеливо:
— Ну, что, что?!
— Зачем она опять пришла?! — зашипел Олежка и выскочил из укрытия. — Я тебе сколько раз говорил, не води ее сюда! Я не хочу, чтобы в моем доме отирались всякие пройдохи!
— Этот дом не твой, а мой. Мне надо бежать вниз, Олежка! Ты потом договоришь.
— Тво-ой?! — протянул Олежка и вытаращил на ее глаза. — Во-он как ты заговорила! Этот дом твой, а я тут никто, да?
— Олежка, я сейчас не хочу…
— Нет, ты мне скажи! Дом, значит, твой, а я, значит, никто?! Да? Да?!
На самом деле так оно и было, но Олимпиада знала совершенно точно, что если она в этом признается, то Олежка моментально бросит ее навсегда, станет собирать вещи — с трагическим лицом пихать в ее чемодан, потому что у него не было своего, брюки, свитер и три пары носков, и пойдет в ванную, и вытащит из стаканчика свою зубную щеку, а потом скажет, что ноутбук заберет на следующей неделе. А Олимпиада будет бегать за ним и умолять его остаться. Еще она попытается вырвать у него зубную щетку и одеколон, а он не будет давать — это называлось «поссориться всерьез».
Мы вчера с Олежкой всерьез поссорились! Помирились, конечно, но с большим трудом и не сразу. Не сразу!..
В этом «не сразу» была даже определенная гордость — их отношения настолько серьезны, что они не только поссорились, но и помириться смогли с трудом!
— Нет, ты мне скажи! Дом, значит, твой, а я тут никто, и мое мнение не важно, да?! Да?!
— Олежка, там лежит мертвый Парамонов.
— Какое мне дело до Парамонова?! Это который Парамонов? С третьего этажа?
— С этого, со второго.
— Почему он мертвый?
— Я не знаю, но мне нужно спуститься. Там Люся
— Сколько раз я тебе говорил, чтобы здесь не было никакой Люси!
Олимпиада Владимировна, женщина совершенно спокойная, уравновешенная, умеющая держать себя в руках, умудрившаяся под началом Марины Петровны проработать почти год, медленно повернулась от своей кособокой двери, наспех прибитой на четыре гвоздя, и сказала Олежке громко и раздельно:
— А мне наплевать, нравится тебе или не нравится! Если хочешь, уходи! Только мой чемодан занят! Я в него сложила всякое барахло! Так что штаны в руках понесешь!
Олежка так оторопел, что не смог произнести ни слова. Она будто отчетливо видела, как в голове у него резко затормозили и остановились все мысли до одной, и речевой аппарат тоже не действовал.
Она больше не сказала ни слова, протиснулась в щель, захлопнула дверь за собой и стала спускаться на первый этаж.
— Что там такое, Липа? — спросила гадалка Люба.
Она мыкалась на лестнице в цветастом халате, вязаной шали, с белым, плоским, немного помятым лицом. Ноги в шерстяных носках обуты в персидские туфли с загнутыми носами.
— Опять шум какой-то.
— Я не знаю, Любовь Васильевна, — соврала Олимпиада. — Я сейчас… сейчас посмотрю.
— Да что ж это такое делается!.. — доносилось из-за входной двери. — Да что ж это за жизнь, а? Да почему у всех как у людей, а у нас все с крыши падают!
Люба и Олимпиада переглянулись.
— Кто там? — тревожно спросила Люба. — Кто там, а? Липа, скажи мне, что случилось?!
Наверху хлопнула дверь, и кто-то быстро побежал, сильно топая по деревянным ступеням, обшитым вытертым линолеумом.
— Кто ж его так… уходил, а? Да что ж нашему дому покоя нет, а?!
На площадку выскочил Олежка. К груди он прижимал портфель, до того распухший, что замки на нем не застегивались.
— Ноги моей!.. — выпалил он в сторону Олимпиады. — Ноги моей никогда больше здесь не будет!..
— Стой-стой! — закричала Люба и сзади схватила его за куртку. — Ишь, прыткий какой! Тебе дорога дальняя еще не скоро предстоит, у тебя сейчас никакой дороги нет!
— Да отпустите вы его, Любовь Васильна!
Олежка рванулся из рук гадалки и кинулся вон из подъезда.
— И-и! Еще вернется, девушка! Ты не переживай.
— А разве я переживаю? — пробормотала Олимпиада Владимировна, которая вдруг отчетливо поняла, что ее голова больше не голова, а огромное жестяное ведро, в котором гулко отдаются все голоса и даже самые тихие звуки.
Следом за Олежкой она вышла на улицу, под крупные и веселые мартовские звезды, под торопливый звук льющейся с крыши воды, и остановилась.
Люсинда Окорокова, пригорюнившись, смотрела на Парамонова, распростертого перед крыльцом, а Олимпиадин «бойфренд» прытко чесал по дорожке.