Дом, который сумаcшедший
Шрифт:
Я, братец Пилат III, стану предателем братца Принцессы? Братца, которого люблю и который любит меня? Я стану его предателем? С ума ты сошел, что ли, братец Пилат III?
Но твой, братец Пилат III, святой долг перед Нашим Домом? О нем ты забыл? Встать! Молчать! Служить! Самозабвенно служить!
«Да пошел ты куда подальше!» — крикнул я сам на себя во весь свой внутренний голос. Надоело! Вставать надоело, молчать надоело, служить надоело. И что это за долг такой, если он толкает меня на предательство братца, которого я люблю? Неправильный это долг, вот что. Неправильный, если вообще толкает на предательство. Может, если у них тут все наоборот, если белое —
Что же делать-то, а?
Я вдруг отчетливо представил себе, что будет, если я отдам эти записи по назначению, и что будет, если не отдам. Если не отдам, меня самого, можно не сомневаться, отдадут куда следует. И тогда я уже никогда-никогда не увижу братца Принцессу. Если все же отдам — сам не смогу увидеть, не посмею.
Меня охватило состояние полной безысходности. Состояние полной безысходности повергло меня в состояние полной растерянности. Состояние полной растерянности начало разрывать меня на части.
Но на части мне не позволило разорваться то, что я увидел. Поскольку то, что я увидел, разбило параличом все мои разрывающиеся составляющие. Из телефонной будки, стоявшей неподалеку, на улицу стало просачиваться белое дымное облачко, материализуясь в братца, как две капли воды похожего на меня самого, но только в двадцатиоднозубой короне на голове и в очень широкополосом фраке со всеми пуговицами на теле. Я вскочил со скамейки.
— Голос узнаешь? — произнес братец, как две капли воды похожий на меня самого, голосом братца Белого Полковника.
Я молча кивнул, а братец Белый Полковник в моей личине протянул вперед руку.
— Давай ордена.
Я покачал короной, сначала — неуверенно, но потом — решительно.
— Ты сошел с ума? Отдай!
Я сделал шаг назад. Братец Белый Полковник моей личине рассмеялся так весело и звонко, что было отпустивший меня паралич разбил меня снова,
Я покачал короной.
— Сядь! — рявкнул братец Белый Полковник в моей личине.
Я сел. Он опустился на скамейку рядом.
— Да, ты сошел с ума. И ты сошел с ума дважды. Во-первых, ты мне перечишь, но главное теряешь веру. А потеря веры — это самое страшное сумасшествие. Отдай ордена!
Я опять покачал короной, а потом зачем-то сказал:
— Надоело. Молчать надоело, служить надоело, все надоело. Я хочу быть свободным как птица,
Братец Белый Полковник в моей личине рассмеялся снова:
— Ха-ха-ха… Свободен, как иллюзия птицы… Ну, уморил… Куда хочу, туда и лечу! Ха! Ты думаешь, иллюзии летают туда, куда им вздумается?! Да ты хоть соображаешь, что ты думаешь?! Иллюзии летают туда, где есть корм. Я тебе по-отечески скажу: нет никакой свободы и быть не может, представление братца Принцессы о свободе — это и есть самая большая и надувательская иллюзия!
— Ну и пусть иллюзия, а я хочу быть свободным!
— Отдай ордена!
— Не отдам.
— Ты что, не подчиняешься? — Братец Белый Полковник в моей личине поднялся со скамейки. Меня со скамейки подняли мои собственные ноги. — Это ведь… бунт! Я тебе приказываю: отдай!
Моя рука невольно потянулась к лацкану фрака… но вдруг резко ушла в сторону и двинула, сжавшись в кулак, прямо в челюсть братца, как две капли воды похожего на меня. Он качнулся. Я двинул ему кулаком в живот — он согнулся и застонал. Перед моими открытыми глазами предстала братец Мона Лиза с кровавым ножом в горле, два братца святых экзекутора, тыкающих меня лицом в мою же блевотину, братец Принцесса, которую я чуть-чуть не предал… И я ударил братца второго меня коленкой по носу. Его белая кровь испачкала мне всю штанину. Он упал на асфальт и задрыгал ногами. Я двинул ему ботинком ноги под ребра — он вскрикнул и сбросил личину. Сброшенная личина свернулась в мячик и покатилась по улице. Под личиной братца, как две капли воды похожего на меня, на братце Белом Полковнике была личина братца Цезаря X… Я двинул по братцу Цезарю X обоими ботинками. Сброшенная личина братца Цезаря X поокатилась по улице. Лицо братца Белого Полконика без всяких личин было столь отвратительным, что меня замутило.
Одерживая не утихающие приступы тошноты, я бросился бежать, свернул за угол, мгновенно проскочил узкую улочку, выбежал в темный переулок и остановился возле какого-то шикарного дворца, снизу доверху обклеенного предвыборными плакатами обеих кабинетных партий. На этот раз голосовать за Самого Братца Президента мне почему-то совершенно не хотелось.
Я стал размышлять. Мои размышления подсказали мне, что уже через каких-нибудь пять крохотных минут будет объявлен мой общедомовой розыск очень опасного преступника. Тысячи святых экзекуторов и тысячи ревизоров, переодетых в цивильные фраки, высыпят на улицы, чтобы как можно скорее поймать и обезвредить братца Пилата III… А ведь братец Пилат III — это непосредственно я, я как раз и есть братец Пилат III! А я не имею никакой возможности ни связаться с братцем Принцессой, которая могла бы замолвить за меня перед Самим Братцем Президентом словечко, ни даже перебраться на другой ярус… Круг розыска будет все время сужаться, сужаться, сужаться, сужаться, сужаться… пока не превратится в маленькую мышеловку и не захлопнется.
Да, обязательно, непременно захлопнется!
Я опустился на порог подъезда шикарного дворца. Мои руки обхватили мою корону. Я со злобой сорвал ее с головы и с силой швырнул на асфальт; бронированная пластмасса раскололась. Вскочив со ступенек я стал бить, топтать корону ногами. Сорвал с фрака все ордена и медали, а также два микромагнитофона и с наслаждением вдавил все это каблуками ботинок в грязь.
Вдавил и… затрепетал от ужаса.
С такой силой затрепетал, что, вдруг приметив под своими ногами какую-то маленькую щелочку, я забился от ужаса в щелочку.
В моей подпольной щелочке было очень тесно и очень темно, но зато относительно безопасно. Там мне никто не мешал, и я принялся думать разные мысли. Я о многом подумал, пока находился в подпольной щелочке.
Думать мне было вообще непривычно, а там, в щелочке, моими мыслями никто не мыслеводил, там не было ни божественного нектара, ни пыльцы, ни оружия массовой информации. И поэтому мои мысли были странными.
Когда пришла первая подпольная ночь и на улицах зажглись фонарики счастливчиков, мои странные мысли вывели меня из подполья и повели к счастливчикам поднимать восстание.
Я подошел к пяти братцам счастливчикам, среди которых было три братца, несколько от меня физиологически отличающихся, и начал поднимать восстание.
Поднимая восстание, я призвал:
— Братцы счастливчики! Сегодня утром я добровольно сложил с себя корону! Теперь, братцы счастливчики, я — один из вас! Но мне кажется, и я не боюсь этого страшного слова, что мы все глубоко несчастные братцы! Мы несчастны потому, что всех нас лишили свободы! Мы должны быть свободными как птицы! Давайте возьмем в наши руки вот эти метлы и навсегда избавимся от несправедливости и несчастья! Нам нечего, братцы счастливчики, терять, кроме вот этих мётел!