Дом мертвых запахов

По всем признакам, он никак не вписывался в рамки своего родного городка, однако, как и пять колен его предков, после череды странствий, все же выбрал его своим пристанищем, и никогда не пожаловался на духовную скудость, узость круга друзей, скученность орбиты маленького провинциального местечка или вечную тупость одних и тех же лиц, которая, в сущности, заключалась в постоянных модных, попугайски повторяющихся причитаниях некоторых его сограждан, и в первую очередь тех, для кого этот городок был или впору, в самый раз, или, откровенно говоря, просто идеален. Есть люди, естественным образом врастающие в место, живущие в нем поколениями, но постоянно на него жалующиеся, потому что, ей-богу, месту нужно гораздо меньше, чем они могут дать, но на самом деле привязаны к нему именно этой, риторически приукрашенной, историей о том, как они его перерастают. Это тот самый фундаментальный пласт населения, что словно по каким-то циклам взрастает, выживает и обновляется, хорошо защищенный и застрахованный магнетической линией родного порога. Есть и другие, хоть и встречающиеся гораздо реже, кто не придают родному месту столь решающего значения, а просто принимают его, как одну из жизненных данностей, без возражений. Его, пожалуй, можно было

отнести к этому типу людей. Он не считал, что как-то особо отмечен чертами того, что обычно зовется «мой город». Правда, решил жить в огромном доме предков, в своем наследственном особняке, но потому, что так было наиболее удобно для его занятий. Помимо этого, городу особенно и нечего было ему предложить, но, по счастью, именно столько ему от него и было нужно. Полностью увлеченный и озабоченный другими вещами, он, видимо, даже не замечал, что, находясь здесь, каждый день ходит одной и той же дорогой, слышит знакомые голоса и по устоявшимся запахам узнает своих соседей, с которыми практически регулярно встречается по пути и здоровается почти всегда одним и тем же манером. Он спокойно переносил это однообразие маленького сообщества. Собственно, он сам для себя был целым городом. На все смотрел как бы издалека. Только странно и с опаской вздрагивал, когда неожиданно, проходя по улице, сталкивался с чьим-то незнакомым запахом. Тогда он останавливался посреди дороги и засматривался, буквально впивался взглядом в незнакомца, как будто желая сравнить его запах с чертами лица и фигурой, чтобы запомнить все это как единое целое. Вот так рассматривает он случайного прохожего, а тот смущается, женщины краснеют и даже слегка возмущаются, но редко кто мог пожаловаться, что такая манера была неприятна. В такой ситуации люди любезно здоровались, поймав его взгляд, и он всегда отвечал галантно, с улыбкой и поклоном. Даже если они еще не знали, кто он такой, то им должно было стать ясно, что перед ними вежливый и воспитанный господин, приятно выглядящий, с прекрасными манерами, а женщины обычно добавляли: очень красивый мужчина, как-то вежливо-мужественный, что встречается реже всего.

Местные жители, обычно застегнутые на все пуговицы, угрюмые и подозрительные ко всему, что не бьется под их жилеткой, на удивление не то что не порицают его привычки, а напротив, относятся к нему по-свойски и защищают его. Поймите, он человек особенный, твердили они в один голос, а слово «особенный» выговаривали надменно и собственнически. Знаете ли, он обитает в горних высях, под облаками, высокопарно объясняли они любопытствующему чужаку, раздуваясь от важности, что только они полностью понимают такую необыкновенную личность. Кто-то из знатоков минувшего обязательно постарается все очень подробно расписать, начиная от самых корней семейного древа. Он из такой семьи, ему и не пристало быть другим. Все знают: у них из поколения в поколение сменяют друг друга исключительные личности. Такой ум уже два-три века подряд переходит от отца к сыну. Не знаю, слышали ли вы о его прапрадеде… и начинается история, для которой все предыдущее было всего лишь хорошо затверженным вступлением.

Это был известный профессор, очень образованный, да и природой не обделенный. Сюда он переехал откуда-то издалека. Родился в Словакии, а учился, ни много, ни мало, в Венском университете. Серьезный ученый, его во всем мире знают. А сразу после переезда сюда его назначили директором школы. Как-никак, доктор наук, кому же, как не ему возглавить. А теперь взгляните на это. Знаете, как называется этот цветок? Точно. Только вот что я вам скажу: если бы не этот ученый и философ, живший двести с лишним лет назад, мы бы до сих пор не знали, что это ноготки. Спросите любого, из нынешних профессоров, если не верите. Все эти травы вокруг, цветы, животных, каждое деревце, кустик, плодовое дерево, виноградную лозу, — все это он рассмотрел, исследовал и изучил. Пешком исходил вдоль и поперек каждую пядь сремских лугов, пашен, склонов, виноградников, рощиц, гор, садов, пастбищ и заповедных мест. Нет той травинки, что в здешних краях дает всходы и увядает, которую бы он ни потрогал собственными руками, рассмотрел и изучил в каждое время года, с момента прорастания и пока ее не укроет снег. И о каждой все, что увидел, записал. Расспрашивал людей о названиях. Мучился. Никто не знал. Говорили: это какой-то сорняк, мы его никак не называем. Растет сам по себе, мы говорим: трава. Человек в изумлении. Обходил, расспрашивал, искал стариков, священников, травников, знахарок. Просил учеников поспрашивать дома. Терпеливо возился с каждым стебельком. И если никак не удавалось узнать название, то он — делать нечего — придумывал сам. У-у-у, здесь столько трав и цветов, которым он крестный. Разные имена давал он цветам: «Красавица Ката» [1] , душистый колосок, незабудка — это в честь девушки Каты, на которую он положил глаз, но ее, бедняжку, из-за него силком отправили в монастырь, где она стала сестрой Гортензией. Тогда он отыскал еще более прекрасный цветок, назвал его «гортензия» и посылал ей по два букета в неделю, тайно, с молочницей. Он придумал и эти названия: повилика, колокольчик, вьюнок — цветок, который любит обвиваться, а еще прострел, свинорой, кувшинка, это растение, что растет по заводям. И этим травкам имена придумал: заячьи ушки, пырей, лютик. Говорят, этот цветок показался ему похожим на его жену, которую он так звал, потому что она была лютая, маленького роста и с желтыми волосами. Еще одну травку он назвал пастушья сумка, какую-то нежно — маргаритка, еще одну — кукушкин лен. Деревья, разные сорта винограда, рогоз, ползучие растения, все это он классифицировал, и еще в те давние времена описал все эти растения в учебниках, да и животных тоже. По ним и сейчас учатся. Был по-настоящему великий натуралист.

Поэтому ничего удивительного, что теперь его праправнук знает каждое растеньице, причем не только из местных, но и со всего света, и по названию, и по запаху. Крупнейшие ученые приезжают к нему, чтобы получить консультацию. И было от кого унаследовать такое знание. Кровь — не водица, чтобы ее смыло первым же дождем, это как карета, едущая сквозь пять поколений, и даже больше. И само собой, время от времени она показывает, что она везет.

И хотя они не могли вам точно объяснить, чем именно занимается праправнук, им очень нравилось рассказывать о его прилежании и трудолюбии. Он отдыха не знает, время не тратит, как когда-то его далекий предок, весь день в поле. — Так шептали ему вслед, видя его торопящимся домой или из дома, иногда, особенно начиная с весны, с охапками веток с набухшими почками, цветов, листьев или кореньев. Но если их серьезно спросить, чем он на самом деле занимается, кроме работы в конторе, начинают запинаться и принимаются мудрствовать. Кто знает, куда он идет и где его обитель. Вот так, смотришь на него, и, кажется, что он здесь, среди нас, но нет, нет, он уже где-то далеко, бог знает где. Далеко он от нас, но ей-богу, есть в кого. И снова находится какой-нибудь пример из его семьи. Мать его отца через весь город проехала на машине в то время, когда в наших местах, даже в крупных городах, женщины и сидеть не смели за одним столом с мужчинами. Вот такая это семья. Он очень хорошо знает, что делает, о нем и его делах слышали и довольно далеко отсюда. Не у каждого нос дорос, чтобы это понять.

Воздавая хвалы его предкам, горожане никогда не забывали рассказать и о его отце. Щедро перечисляли его звания и заслуги. Композитор, скрипач, дирижер, основатель и директор местной музыкальной школы, о которой с гордостью твердили, что с дипломом о ее окончании, именно из-за подписи директора, принимали во все высшие музыкальные учебные заведения без вступительных экзаменов, начиная с Белградской академии, далее в Пештскую, и вплоть до Пражской консерватории, которая, впрочем, была альма-матер директора, как некоторые многозначительно подчеркивали. Сильная ветвь мощного ствола, говорили они об отце. Пока он жив, местная библиотека для нас бесполезная роскошь. Он — живой кладезь разнообразных знаний. Столько поколений у него выучилось. Совершенно понятно, что многое унаследовал и сын.

Отец вообще-то коллекционирует скрипки, обязательно вставит кто-нибудь, как доказательство наследования по прямой. И цитры, не только скрипки. Э, нет, — тут же едко перебьет тот, кто в компании всегда все знает лучше других. Цитры он делает сам. Причем именно те, настоящие. Не эти деревенские бренчалки, которые можно сотнями найти в каждом большом сельском доме в Верхней Бачкой. Он делает гораздо более сложные цитры, такие, на которых играют в больших оркестрах. Золотые руки у этого человека, а не только светлый ум. Нет на свете такого инструмента, на котором он не умел бы играть. Потому его и зовут повсюду, или привозят цитры сюда, для пробной игры и оценки. Такие люди редкость, завершает рассказчик свое суждение со всей серьезностью, как будто вручает аттестат зрелости. На это какой-нибудь местный всезнайка обязательно приведет пословицу о яблоке и яблоне, но столь глубокомысленно и заумно, что можно поклясться — до этой прописной истины он дошел сей момент, не сходя с места.

Ничуть не сомневаясь в своей уверенности, что мир именно таков, насколько в состоянии вместить их мозг, в рассказе они обязательно упускали самое главное. Так было и на этот раз. Они даже представить себе не могли, насколько «яблоня», о которой они столько распространялись, была на самом деле жалкой, что ее яблоко укатилось так далеко от нее, и насколько мощные усилия были приложены, чтобы в нем не пробудились даже малейшие признаки наследственного дара, как знак утешительной близости. Природа, однако, весьма капризная барышня, и когда наделяет талантами, и когда обделяет.

Если бы в таких историях заботились об истине хотя бы вполовину от того, насколько люди старались постоянным повторением поддерживать ее жизнь, то легко бы открылось, что у отца всего две скрипки, а вовсе не целая коллекция, как утверждает молва. Одну из них он сделал собственными руками, по чертежам и при помощи своего великого друга, являвшегося для него примером, признанного во всем мире мастера-лютье [2] Карла Паржика. Не было большой тайной и то, что в своей жизни он изготовил одну-единственную цитру, да и то только для домашнего использования.

Зная, что на цитре легче учиться, он понадеялся, что сын, тогда еще совсем маленький, после долгих и упорных занятий сможет сыграть на ней хоть что-нибудь. Пустой и напрасной была эта надежда. Сначала, к его искреннему недоумению, а затем и к великой печали, единственный сын-«яблоко» не выказал к игре ни способностей, ни желания. Цитру покрыл толстенный слой пыли, а сам он выбрал совершенно другой путь. Карло, сынок, — возопил сокрушенный отец, вперив взор в своего лучшего друга, — есть ли от этого лекарство. Есть, отвечал тот с легкой усмешкой. Ты будешь играть за нас обоих.

Если бы он стал музыкантом, как отец, или юристом и экономистом, склонным к музицированию, каким был дед, его бы наверняка уважали и ценили точно так же, как их, но тогда бы о нем, вероятно, не слагались такие рассказы. А так, истории вились вокруг него, как мухи вокруг лошадиных ушей. Им восхищались, как неким столичным явлением. Одни его считали чуть ли не божеством, другие, — но на самом деле это были лишь редкие недоумки, — только местным декоративным дурачком, однако все же неизвестно, отпускал ли кто из горожан публично на его счет какие-нибудь грубые шутки. Они сами его поместили в центр того, что понимали под престижем города, и последовательно сохраняли за ним это место. Им нравилось, что у них в городе есть такая персона и живет среди них. Они ценили и предпринимаемые им коллекционерские экспедиции (так его частые путешествия называл доктор Апатович, школьный приятель), но все же с большей радостью приветственно махали и спешили ему помочь, когда встречали его с чемоданами, возвращающегося с железнодорожной станции, чем когда он уезжал. Как будто в них теплилось какое-то тайное подозрение, что в один прекрасный день он может покинуть их навсегда. Многие из них усердно старались привезти ему из поездок какой-нибудь флакончик или сосуд для благовоний редкой формы, однако, к сожалению, — по его мгновенной оценке, — совершенно не имеющий ценности, но при этом любой из них он всегда принимал с исключительной благодарностью.