Дом мертвых запахов
Шрифт:
Пока господин Рэндалл открывал машину, на которую с яркого уличного фонаря прямо-таки сыпались какие-то крупные дохлые насекомые, наверняка с сожженными крылышками, и барабанили по капоту, как первые редкие капли дождя, предвещающие ливень, Дошен осматривал уснувший городок, будто хотел разгадать, какие чудовища и скорпионы дразнят людей в их теплых и влажных снах довольно душной ночью. Затем вдалеке он разглядел светящиеся окна. Думаю, это дом, в котором находится та самая знаменитая коллекция, он протянул руку вдоль улицы, вверх к Эшиковачской дороге. Давайте посмотрим, как дом выглядит ночью. Всего лишь бросим взгляд. Сейчас не очень темно. Если понадобится, осветим его фарами. Просто посмотрим, смиренно упрашивала госпожа Рэндалл, как хорошая девочка. Чтобы слегка обнюхать его вблизи. Откуда знать, может, дом пахнет снаружи. Как нам быстрее туда добраться, с готовностью спросил переводчика до того момента ее надутый супруг, убрал спинку сидения, чтобы тому было легче забраться в машину, затем быстро перебежал на другую сторону, открыл перед женой дверцу, как настоящий кавалер, галантно подождал, пока она усядется, а затем ловко уселся за руль. Тесс, подшучивал он над ней, пока заводил машину, только, пожалуйста, не вздумай случайно запеть серенаду под окнами, поздно уже, людей переполошишь. Да еще и когда услышат песню на английском, подумают, что это союзники высадились на их скромной пристани. Надеюсь, ты по дороге не заснешь, весело бросил он Дошену, легонько погладил жену по шее и по волосам, а затем дал газ. Тесса Рэндалл хохотала.
За ними нелегко поспеть. В каждой фразе разное настроение, да и отношение тоже, думал Дошен, пока машина взбиралась на холм. Никак мне не удается предугадать их следующий шаг, поделился он со своей девушкой этим ночным опытом и наблюдением на следующий день, из-за новых обязанностей он теперь виделся с ней нерегулярно. Я всегда должен
3
Одомашненной.
Много лет спустя Дошену попадется в руки книга Тессы Рэндалл «Стены из пепла» (Ramparts of Ashes), в которой он найдет и вдохновенное описание ее впечатлений во время того ночного визита. В третьей главе, которая носит название «Дом ароматов», первая из четырех обозначенных римскими цифрами частей содержит такие строки: Убежище — первое слово, которое приходит в голову, когда останавливаешься напротив этого смиренного, пожилого, но хорошо сохранившегося дома. Тотчас захочется поспешить внутрь, как мы спешим в укрытие от внезапного ливня. Его надежный вид не отталкивает грубостью и жесткостью, ведь в его конструкции все соразмерно. По-отцовски мужественная строгость в симметрии фасада, смягченная каким-то окутывающим его материнским приятным спокойствием, дающим защиту. Впечатляющий вид, но его никоим образом нельзя поставить в один ряд с тем нагромождением мрачных строений, похожих на замки, своды которых чаще всего внушают страх, что днем, что ночью, потому что мы представляем, как в них гнездятся вампиры. Еще больший ужас охватывает при виде нижних этажей и подвалов, кажущихся мрачными пыточными застенками для детоубийц, откуда в любой момент могут вырваться крики, вопли и мольбы о помощи. Нет, это простой дом, внушающий чувство защищенности. Спокойное, серьезное, но очень уютное убежище. Добрый сторож семейных дат, желаний, вины и раскаяния. Может быть, вот так, в темноте он выглядит немного усталым и каким-то озабоченным, придавленный крышей и испещренный саблевидными тенями деревьев. Но дом все равно источает меланхоличную одержимость, словно весь он изнутри трепещет от желания угодить и защитить. Ни малейшего сходства с теми ледяными, замаскированными зеленью статусными родовыми цитаделями, пугающими своей холодностью, как некие средоточия насильственной смерти, кровосмесительной ревности и оргий безумных оккультистов. В отличие от них, этот дом пронизан доверием и чистотой, как огромные соты матки для пчел-работниц. Да, он тоже огромен и просторен, но ничем не напоминает тот тип дерзко-высокомерных строений, что воздвигаются во все времена, как оплот собственнического триумфа. Понятно, что в таких дворцах суетности все должно быть громадным, богатым и чрезмерным, ибо должно служить пьедесталом, с которого его владелец может с превосходством направить взор вниз, и свое колоссальное наслаждение подпитать картиной, где обычное человеческое существо рядом с крепостными стенами будет чувствовать себя ничтожнее муравья. О, насколько этот дом отличается от любой такой бесчеловечной идеи! Именно его гуманные масштабы лучше всего говорят о каких-то давних, может быть, идеализированных временах его возникновения, когда люди считали чувство меры и вкус этической нормой. И сейчас, остановившись перед ним, чувствуешь, как он просто вас окликает, тепло и дружески. В этом его по-старинному изысканном облике, в сдержанном, струящемся из него тепле необходимо искать причины того, что даже самый неотесаный прохожий, встав перед ним, умолкает, а если уж и будет вынужден заговорить, то сделает это сдержанно, как бы стараясь не нарушить своим громким голосом равномерное дыхание, или не оскорбить нежный слух людей, находящихся за его стенами. И даже абсолютно невнимательный человек тут же по каким-то признакам понимает, что в таком доме может обитать только бархатно мягкая доброта, окутанная тишиной, как в коконе шелкопряда. Может быть, она пробивается изнутри, как уведомление, сквозь его огромные окна, кажущиеся широкой улыбкой на фасадном лице. Это не те, обычно укутанные плющом маленькие проемы, стеклянные панели которых грозным блеском предупреждают, что из-за них за вами наблюдает болезненно горящее око какой-нибудь нездоровой особы. Нет, это настоящие широкие окна, обрамленные изящно обработанным деревом, симметрично расположенные по всему фасаду, как будто они висят на стене в барочных гипсовых рамах. Глядя через них внутрь, нельзя не воображать, насколько удобными должны быть светлые просторные покои, наполненные удобной мебелью и изумительными картинами. Внезапно тебе покажется, что ты уже там, по ту сторону стен. Сидишь за прочным, массивным столом натурального цвета старого дерева. Перед тобой раскрыта книга под названием «Все обо всем», именно та, за которой ты годами безуспешно гонялся. Прислушиваешься к шороху добрых домашних духов, вьющихся вокруг, тебе нравится благостная мягкость их прикосновений. Книгу листаешь медленно, в боязни их распугать. Затем на тебя внезапно пахнёт каким-то ароматом. Сначала ты его совсем не можешь распознать, хотя понимаешь, что он тебе близок и дорог, а потом, с каждым последующим вдохом, все яснее осознаешь, что это аромат материнских волос. Мама, позовешь, может, только про себя, мама, и голос твой постепенно стихает в некой потаенной боязни, что этот легкий запах исчезнет. В болезненном желании провести здесь, на этом самом месте всю свою жизнь, снова тихо позовешь ее: мама, мама…
Эта книга Тессы Рэндалл, «Стены из пепла» (Лондон, Рэндалл & Григгс, 1982), настигнет Дошена в одном небольшом канадском университете (Университет Ватерлоо), — а произойдет это спустя пять-шесть лет, — где он будет преподавать на кафедре славянской филологии сербский язык и сравнительное литературоведение. Он прочтет описание множество раз, с огромным волнением, оно выбьет его из колеи и всколыхнет многие дорогие и болезненные воспоминания. Ностальгия, которую он вначале побеждал исступленной перепиской, не отпустит его ни на миг за все время четырехлетнего пребывания, а в этой заметке он получит отличный материал для чтения. Читая, Дошен вспомнит, помимо прочего, и эту немного безумную прогулку посреди ночи вокруг огромного запертого дома, который тогда ему покажется каким-то далеким, прекрасным сном. Он будет изумляться литературному дару Тессы Рэндалл, которая смогла создать такой текст из краткой попытки совершить ночную прогулку сквозь рой несносных комаров, привлеченных светом фар, они просто лезли в глаза и загнали их назад в машину до того, как им удалось подробно осмотреть дом снаружи. Однако они будут туда приезжать и потом, много раз.
Молодой специалист по английской филологии, доктор in spe [4] , Милан Дошен с радостью согласился с задачей ассистента: от имени Кафедры постоянно находиться под рукой у гостей из Англии, семейной пары Рэндалл, которые приехали изучать архивы и собирать материал для своих научных исследований и книг в качестве стипендиатов Британского Совета. Для этого дела трудно было бы подыскать более подходящего человека, чем Дошен, так как он, родом из приграничного села Баймока, достаточно хорошо знал и венгерский, который тоже требовался англичанам. Ему отчасти льстило, что выбрали именно его, хотя поначалу он порядком волновался, кроме того, все это выглядело весьма привлекательным, и он считал, что во многом будет для него полезным. Попрактикуется в устном переводе, так сказать, в терджиманском [5] ремесле, что он считал самым сложным, а потому и стоящим труда. Он будет слушать и постарается говорить на настоящем английском, с хорошим произношением, а не разговорно-туристском. У него появится возможность лучше узнать образованных, ученых людей, зарубежных коллег, и общаться с ними, что во время коротких студенческих поездок в Англию и другие страны ему не удавалось, за исключением нескольких болтливых летних знакомств, какие из памяти обычно уносит первой осенней бурей! И, в конце концов, практически все, что они хотели изучать, будучи здесь, в определенной степени интересовало и его. Они выбрали этот, пусть и небольшой, университет, из-за близости придунайского городка, имевшего значение для их исследования на нашем берегу Дуная, а Сегеда и Будапешта — на венгерской, где у них также были дела.
4
В будущем (лат).
5
Терджиман — переводчик, посредник между турками и покоренными народами.
Из письма, пришедшего до их приезда, как оповещение и рекомендация, он узнал, что оба они так или иначе связаны с книгой. Работают в издательстве. Издательский дом «Рэндалл & Григгс». У них разные интересы. Господин Рэндалл как раз сейчас, как редактор и составитель, готовит к печати объемную хрестоматию текстов и очерков периода европейского Просвещения под названием «Больше Света». Отбирает авторов, позиция которых наилучшим образом подкрепляет его тезис, что передовые идеи, выдававшиеся за новые движением Разума и Просвещения, на самом деле взяты у писателей Елизаветинской эпохи. (Дошен защитил кандидатскую диссертацию по теме «Сэр Филип Сидни и его Труды» и обрадовался стоящему собеседнику). Итак, господин Рэндалл приезжает в поисках рукописей, записок, первых изданий, биографических заметок, комментариев, дневников и воспоминаний выдающихся личностей периода Рационализма, а в особенности Досифея Обрадовича, из-за его связей с Англией и венгерским просветителем и реформатором языка Ференцем Казинци, чей перевод «Гамлета» 1790 года, в сущности, приводит именно в эти места. Он хотел бы, если получится, посмотреть рукопись этого перевода, в надежде найти какие-нибудь примечания и заметки, причем не только переводческого характера, которые помогли бы разгадать, как Казинци толкует эту драму, и причины, по которым он из всех произведений Шекспира выбрал для перевода именно это. Томас Рэндалл считал, и в письме это было четко указано, что труды и учение этих двух великих современников могли бы стать источником оригинальных выводов и доказательств его теории о единстве движущих идей в культурном развитии Европы.
Кроме того, было добавление, что его интересуют старинные музыкальные инструменты, медицинские атласы, гравюры и каллиграфия. Из иностранных языков он говорит по-немецки. (Довольно непонятный немецкий, уточнит это заявление старый профессор Волни уже при первой встрече).
А госпожа Рэндалл идет по следу одной своей необыкновенной соотечественницы, дальней родственницы (по материнской линии нижней ветви их семейного древа), Джулии Пардоу, которая в начале девятнадцатого века, возвращаясь из Царьграда, где провела некоторое время за изучением тамошней жизни и обычаев, домой, в Лондон, отважно отправилась на пароходе по Дунаю, и, путешествуя вверх по течению реки, побывала в этих местах, тогда мало изученной в Европе пограничной полосе, разделяющей Восток и Запад. Об этом путешествии она оставила интересные путевые заметки и довольно подробный дневник, в которых упоминаются многие люди, описываются речные пристани и прибрежные пейзажи. Для своей книги о ней госпожа Рэндалл разыскивает некоторые биографические детали, связанные с нашими местами.
Сей краткий обзор ее исследовательских намерений, изложенный в письме, предуведомившем приезд, представлял собой, в сущности, сжатое содержание развернутой, запутанной, как у Шарлотты Бронте, истории, которую впоследствии Тесса Рэндалл будет с удовольствием рассказывать в подробностях, стараясь склонить людей к сотрудничеству. Так, она была убеждена, что находится лишь в одном шаге от материала и информации для написания романа, основанного на подлинных документах, и что, идя по следу, она может набрести и на каких-то неизвестных дальних родственников, что станет отдельной главой в ее произведении. Она пребывала в романтическом убеждении, что одна из ее прабабок, Лора Джулия Пардоу, дочь царьградской путешественницы, родившаяся весной 1837 года, была зачата под какой-нибудь веселой вербой в рощице неподалеку от этого старинного придунайского городка.
Это не только предположения, говорила она, из писем точно видно, хотя и нет названия городка. Пароход, которым Джулия Пардоу отбыла из Царьграда, кажется, был вынужден остановиться и причалить, может быть, как раз к небольшой, скрытой от глаз карловацкой пристани. Сильная буря, превратившая медлительный Дунай в дикую водную пучину, не давала судну сдвинуться с места. Год 1836, время — ранняя осень. Несмотря на то, что путешественники должны были соблюдать на борту строжайший карантин, а сам корабль охранялся, неустрашимая мисс Пардоу тайком добралась до берега, вместе с корабельным проводником, неким господином Петричем, или Петровичем, рыцарем ее дунайского похода. С ним она официально познакомилась сразу после его прибытия на пароход по делам службы, на пристани Текия, где-то неподалеку от Джердапа, а на самом деле, с трепетным восхищением, лишь полторы недели спустя. Днем, проплывая мимо Белграда, они рассматривали зеленеющие лесистые островки и наблюдали за разнообразными мелкими и крупными птицами, что стаями подлетали к судну, которое в эти минуты буквально разрывалось от щебета, карканья и свиста. Некоторые птицы летели так низко, что до них можно было дотянуться рукой, а многие поднимались под самое небо, чтобы вновь стремглав ринуться на ветвистые деревья, росшие на островах. Это была мельтешащая до головокружения игра природы перед глазами путешественников, которые потом могли дать отдохновение взгляду, наблюдая печальные стаи длинношеих лебедей, с королевским спокойствием скользивших вдоль речных берегов. Иногда только ненадолго взметнутся над водой, издалека похожие на клочья густого белого тумана. Мисс Пардоу, страстная наблюдательница и любительница птиц, напрасно старалась приманить их ближе, махала, подзывала, бросала еду, жалуясь, что благородные белоснежные чистюли держатся подальше от парохода, и что она не может вблизи наслаждаться их горделивой красотой. Никто даже не заметил, как молчаливый проводник бросился в воду и нырнул. Кому-то показалось, что вдалеке, меж потревоженных лебедей показалась мужская голова и плечи, и все (а некоторые, может, и с завистью) поразились, когда он прошествовал по палубе со снежно-белой птицей в руках, остановился перед англичанкой и передал ее ей с поклоном. Затем спокойно вернулся в каюту переодеться, потому что плавал, как это предписывают приличия, в рубашке и брюках. Из дневника неясно, добрался ли лебедь до Лондона, но написано, что в ту ночь, когда они вдвоем выбрались на берег, птица осталась на пароходе, как залог. По тягостным крикам, прежде всего, все и заметили, что мисс Пардоу и ее кавалер отсутствуют!
На суше они оставались немногим больше недели, именно столько, сколько понадобилось взбешенному Дунаю вернуться к своему нормальному течению. Днем они прятались в тростниковых зарослях и густом ивняке, а по ночам выбирались, чтобы украсть арбуз или дыню, фрукты и кукурузные початки, ставшие для них единственной пищей. Поскольку они не разводили огня, чтобы их не выдали дым и пламя, то зябли в сырых камышах, поэтому обычно с наступлением глубокой ночи забирались в какой-нибудь хлев и грелись у теплых боков коров и лошадей. Утра они проводили, купаясь в теплых речных рукавах, часто в дождь. Людей старательно избегали, хотя с трудом заметили бы и ярмарочную толпу, настолько были увлечены друг другом. Но так как ему дорога назад, на корабль, была заказана, а она не могла остаться в городе, то была вынуждена покаянно вернуться на пароход и продолжить путь в одиночестве к Мохачу и Регенсбургу, и дальше, в свою страну, хотя они и договорились никогда больше не расставаться. Правда, связь их продолжилась, но только в переписке, длившейся на протяжении многих лет, которая, без всякого сомнения, была гораздо обширнее десятка писем, найденных после ее смерти. То, что ее писем должно было быть гораздо больше, следует из сохранившихся. Учтивый автор почти каждое письмо начинал с извинений, что, он, как нерадивый корреспондент, отвечает всего лишь одним письмом на несколько. Он усердно ссылался на работу, болезни и разные заботы, а более всего — на плохое знание английской орфографии, что крайне усложняет переписку. В рождественском письме от 1845 года, которое значительно длиннее остальных, любовник исповедуется, что не может описать свои чувства, и поэтому просит ее вспомнить их гнездышко в ивняке и поцелуи в соломе, рядом с сонными коровами. В постскриптуме он обещает писать в будущем более регулярно, потому что наконец-то ему удалось раздобыть венгерско-английский словарь, на который он уже давно подписался, но издание запаздывало, так как автор и составитель словаря, господин Ференц Казинци не мог сразу изыскать средства на печать.