Дом на горе
Шрифт:
— Если быть внимательным, можно понять.
— А потом трагический случай. Никакой автомобилист на его месте бы не уцелел. Ведь самосвал выскочил на встречную полосу. Водитель просто заснул.
Молчание.
— А где же теперь ребенок?
— Бог его знает. У каких-то родственников.
— Да… Десять лет прошло…
— И пойми, Лида, я его за руки хватал! Но он отпихнул и полез в машину. А та уж внутри сидела. Лицо бледное, губы сжаты. Странная, странная дама. Что-то в ней было… значительное, влекущее. Неудивительно, что Данилов сходил с ума.
— И поплатился.
— Да и она… Судьба,
— Перестань!
— А Паша, конечно… Куда ему… И ты, конечно, права, Лида, я стал не тот. Усталость, текучка…
Она не возразила. Воцарившееся после этого молчание показалось мне зловещим.
Мы купались в реке. Внезапно откуда-то снизу, из-под горизонта, навалились тучи. Огромный вирейский простор, весь в перелесках, оврагах и взгорках, сделался очень рельефным, как это бывает перед грозой. Скульптурные синие тучи выложили небо каменными клубами. Радуясь перемене погоды, как сумасшедший прыгал Бернар. Мы заспешили домой.
На взгорке, откуда открылся лихорадочно сверкающий окнами корнеевский дом, Юля приложила ладонь к глазам.
— Кто это? Гости!
По поляне расхаживали двое в светлых летних одеждах.
— Не наши, — сказал Роман.
— Машка! — закричала вдруг Юля. — Это же твой Атаров! Приехал все-таки!
На Машином лице ближе к скулам выступил темный румянец.
— Бежим! — крикнула Юля и кинулась вниз, бороздя ногами серебристую накипь кашки.
Маша не двинулась с места. Только спустя мгновение она медленно и как бы нехотя пошла за Юлей.
Бернар уже пулей летел к дому. Простор оглашал его звонкий лай.
Нет, это уж слишком. Второй свидетель. Он-то уж точно выведет меня на чистую воду. А, это ты, мальчик? Как было любезно с твоей стороны отыскать книгу про Моцарта и Сальери. Ты думал, она нужна Маше Оленевой? Нет, нет, нужна она мне. В меня, ведь ты знаешь, все влюблены. Не составляет исключения и Маша. Потому она так и старалась. Правда, и она является моей любимицей. Очень, очень способная девочка. Премило играет на скрипке. Сколько тебе лет, малыш? Четырнадцать зим? Что значит, зим? Ах, это для оригинальности. В таком случае мне двадцать восемь весен. Вдвое больше. Я статен, высок и талантлив. Я пищу статью про Моцарта и Сальери. А к тому же сочиняю музыку. Возможно, я сам будущий Моцарт. А ты кто такой? Не ты ли ограбил одного поэта-имажиниста? Это называется плагиат. Дело не столько подсудное, сколько стыдное. Что ты здесь делаешь, маленький плагиатор? Я, например, приехал проведать способную ученицу. Она очень, очень способная девочка…
Я отстал от Романа и повернул к бору. Здесь царил архитектурный мачтовый лес. Он выступал вперед то крепостным углом, то разрозненной колоннадой, державшей на себе грузные тучи.
Сейчас хлынет, сейчас обвалится. Но нет, тучи не могли, не хотели расстаться просто с тем, что так долго копили. Они дали понять это, обронив на землю несколько крупных водяных слитков, и не спешили размениваться на мелочь. Один водяной золотник ударил мне в лоб и оставил там прохладное углубление. Затем еще два скользнули по щекам. Я запрокинул голову, стараясь поймать капли губами, но туча не собиралась меня поить.
Но вот помутнела даль, полил настоящий дождь. Я перепрыгнул придорожный камень и показался под сенью соборных сосен. Здесь дождя еще не было.
Я услышал глухой спор деревьев с навалившейся тучей, а потом крошечные осколки их тяжбы стали проникать в лес и устраиваться на листьях в виде бисерных украшений. Шум медленно оседал книзу. Все больше изумлялись листья кустарника. И вот, удивленные до изумрудного глянца, они затрепетали под невидимой дробью дождя.
Я устроился на поваленном дереве под сосной, где-то очень высоко державшей надо мной разрозненный игольчатый зонт. Я достал целлофановый пакет, разорвал его и накрылся. Капли устроились на моем целлофане, образуя крошечные плеяды. Скоро пакет стал похож на обесцвеченное небо со множеством таких же обесцвеченных светил. Дрожащих, колеблющихся, стекающих быстрой ниткой с ненадежного небосклона.
Я сбросил пакет и вышел на открытое место. Дождь быстро облек мою одежду, лицо, руки. Я поднял голову. Надо мной было небо, набухшее, низкое. Оттуда летел рой капель. Я чувствовал, как лицо мое становится чистым, словно омытый листок. Вода пропитала рубашку и достигла тела. Спину и плечи ежил холодок. Я чувствовал, как становлюсь частью дождя. Такой же прозрачной и мокрой. Я выкрикнул что-то, засмеялся и побежал в глубину бора по глянцево-коричневой россыпи прошлогодней хвои…
До самого вечера я скитался по округе. Дождь миновал. Вышло солнце, и я успел обсохнуть. Когда я вернулся на дачу, гости уже уехали…
— Где ты был? — накинулся на меня Роман. — Я чуть не погиб в борьбе с вайделотами!
Вайделоты звучали как гунны. Но оказалось, что это всего лишь древние германские певцы и сказители. Так окрестил Роман сегодняшних гостей, он уже третий день изучает мифологический словарь. Это новое увлечение Романа.
— Навалились, обворожили наших сестричек! — восклицал Роман. — А что я мог противопоставить? Вот, говорю, сейчас друг мой придет, почитает стихи. Он гениальный поэт.
— Далеко зашел, заблудился, — сказал я.
— Ну вот теперь и расхлебывай. Юлька пригласила их на языческое игрище. Истинные вайделоты!
— Какое игрище?
— Скоро ночь на Ивана Купалу. К нам всегда съезжаются на пикник. Да будет тебе известно, что это ночь колдовства и неожиданных превращений. Гоголя-то читал? Но Гоголь что, хотя жутковато. Ты, например, можешь превратиться в овцебыка.
— В кого? — спросил я с изумлением.
— В овцебыка. Но всего лишь на ночь, не бойся. Будем прыгать через костры, искать клады. Ты веришь в клады?
— Конечно, нет.
— А они существуют. В Сьянове в прошлом году нашли горшок с серебряными монетами. Кстати говоря, в купальную ночь можно объясниться в любви. Это самое подходящее время. Ты… не забыл про мою просьбу?
— Нет.
— Я хочу прочитать ей стихи на Ивана Купалу. Давай уж, мон шер. Раз обещал.
— Ладно, ладно, — сказал я.
Маша сидит на красной подстилке в нестойкой тени прибрежных деревьев. В руках у нее книга. Рядом примостился верный Бернар. А чуть поодаль в голубоватом, похожем на манку песке ворочаюсь я. Хочется сказать Маше что-то значительное, умное. Вместо этого я спрашиваю: