Дом на горе
Шрифт:
— А если переписал?
— Что я, девочка, — переписывать…
— А то был у меня приятель. Стихи присваивал. Ладно, это я так. Не понимаю, чего ты тянешь.
Меня не покидало щемящее чувство. Казалось, я оставляю дачу навсегда. Больше не раздвину листья папоротника, не увижу зеленую лужайку и белую стену, испещренную лиловыми письменами теней. Не спустится с веранды девушка в светлом платье, не сядет в плетеное кресло с раскрытой книгой. Все это было как сон. В размягчающем жаре летнего дня, в сонном жужжании
— Митя, Митя, ты уезжаешь?
Я вздрогнул. Передо мной стояла Маша с ворохом полевых цветов. Среди них выделялся колкий серебристый репейник, сердито торчащий среди желто-голубой пестроты мелких цветиков.
— Возьми. — Она протянула мне длинный стебель, увенчанный фиолетовыми и желтыми бутонами. — Это иван-да-марья. Правда, хорошее название?
Я кивнул.
— Но ты вернешься?
Я снова кивнул.
— У меня к тебе просьба. Ты можешь опустить в городе это письмо? Быстрее дойдет.
Она протянула мне письмо. Я взял конверт и застыл в нелепой позе, не зная, куда его сунуть. В кармане конверт не уместится.
— Дмитрий Суханов! — От дома бежала Юля. — Дмитрий Суханов, ты забыл бутерброды! Я положила их в сумку. Смотри же, быстрей возвращайся. Мы будем скучать!
Выскочил Бернар и радостно принял участие в церемонии прощания. Они махали мне руками, что-то кричали, а Роман приставил ладонь к голове, как генерал на параде.
В автобусе я приложил письмо к губам. От него исходил все тот же неповторимый аромат. Красивым, строгим почерком на нем было написано: «А. Н. Атарову».
Я шел по городу со стеблем иван-да-марьи в руках и беспрестанно оглядывался. Боялся встретить знакомого. Учителя или соученика. Хотя вероятность столкновения была небольшой. Интернат находился слишком далеко, а большая часть людей в разъезде.
Стоял сероватый июльский день. В городе ничего не изменилось. По-прежнему комбинат подкрашивал горизонт желтым дымом. Перед площадью я миновал заброшенную стройку не то магазина, не то библиотеки. К улице подступали торцами панельные пятиэтажки. По разбитому асфальту с ревом тащились тяжелые комбинатские грузовики. На грязно-желтой стене городского кинотеатра пестрела грубо намалеванная афиша с двумя влюбленными. Влюбленные прикасались черными лицами, только у девушки были красные губы.
Меня неудержимо влекло к «Синикубу». Его бугроватая синяя стена приглушена летней пылью. Я осторожно приблизился, вглядываясь в огромное, защищенное железным поручнем окно. За стеклом двери красовалась косо подвешенная табличка: «Закрыто на учет».
Я перешел улицу и постоял у дверей училища. У них был безжизненный вид. Я подошел и подергал ручку. Заперто. Я обогнул училище, сел на лавочку под тополями и достал письмо. Оно было плотно заклеено. Я просидел в отупении несколько минут и внезапно вскрыл конверт.
«Александр Николаевич, мне так грустно бывает порой. Помните день, когда мы гуляли с вами и говорили о Вивальди? Тогда мне тоже было невыносимо грустно. Конечно, вы правы, у Вивальди много повторов, он прост, как вы говорите, примитивен в разработке темы, но тем не менее вызывает у меня много чувств. Почему я вдруг вспомнила о Вивальди? Потому что чувства не подчиняются разуму. Знаешь, что надо делать так, а получается совсем по-другому. Ваш приезд на дачу нас очень обрадовал. Не ожидали. Юля тоже любит музыку, с уважением относится к вам. Надеюсь, вы не забудете посетить нас в будущую субботу. Здесь ожидается большой пикник. С хозяином дачи приедет из города виолончелист, а мне привезут скрипку. Можем поиграть на природе.
Я сейчас штудирую Еврипида. Как вы советовали. Мне хочется много знать и во всем разбираться. Поступить в столичную консерваторию ведь не так-то просто.
Кстати, вы поблагодарили меня за книжку. Какую? Не совсем поняла. Общий разговор за столом не позволил выяснить, а потом я забыла. Может, вы имеете в виду «Музыкальный ежегодник», который я приносила весной? Но ведь это было давно.
И еще просьба. Если вдруг соберетесь приехать, если порадуете нас, может быть, захватите свой альт? Так было бы хорошо поиграть вместе. Ну вот и кончаю письмо. Ваша нерадивая ученица Мария Оленева».
Бледное небо сгустилось, и оттуда просеялась еле ощутимая влага. У кладбищенского домика я взял лопату и ржавую лейку, налил из торчащей трубы воды. Все кладбище заросло высокой серебристой ольхой. Матовые стволы уходили ввысь и там сплетались, образуя сплошной шатер мелких трепещущих листьев. Ольха странное дерево. Я видел, как у ограды свалили одно. Когда с хрустом надломился, изогнулся ствол и показалась желтоватая древесина, на ней тотчас выступил красноватый налет и, словно кровь, растекся по всему перелому.
Великое множество черных птиц основало наверху свой монастырь. Крылатые монашенки не отличались смирением. Они затевали постоянные свары и целыми тучами метались то в одну сторону, то в другую.
Мамина могила находилась в старой части, а сразу за ней начиналась новая, обширная и пустынная. Деревья там еще только поднимались.
Я открыл железную дверку и оказался внутри крохотной маминой усадьбы. Из хозяйственных построек здесь была только деревянная лавочка, а само обиталище представляло заросший земляной холм с гранитной плитой, на которой были высечены почерневшие буквы.
Я принялся за работу. Мокрой тряпкой промыл гранит, лопатой подровнял края могилы. Сорняки пришлось вырывать руками. Ограду давно пора было красить, и я подумал, что хорошо бы достать белой, не этой густо-синей краски. Тогда ограда выглядела бы веселее. Цветок иван-да-марьи я вкопал прямо в землю. Он был такой высокий, что доставал до маминой фотографии, вправленной под овальное стекло и порядочно уже пожелтевшей.
Закончив труды, я сел на лавочку и тогда только стал разговаривать с мамой.