Дом на городской окраине
Шрифт:
Вдоль реки движется процессия пестро, по-воскресному одетых людей, движется очень медленно: кажется, она вообще стоит на месте. Разглядывая эту толпу, бухгалтер горестно усмехается.
«Убогие людишки, — думает он, — какую страдальческую жизнь они ведут, как скорбен их путь! Их душит жара, они вынуждены глотать дорожную пыль!»
Ему хотелось встретить какого-нибудь приятеля из рода Медленноходящих. Он помахал бы ему шляпой, а тот глядел бы ему вслед с завистью и почтением.
Завизжал тормоз автомобиля — все подскочили на сидениях. Откуда-то вынырнул грузовик с ящиками пустых бутылок от содовой. Из кабины высунулись красные, потные
— Куда смотришь, дурья башка! — просипел шофер.
— Сперва научись ездить, дубина! — проворчал доктор.
Завязался резкий обмен мнениями. Противники не скупились на бранные словечки. В голосе доктора звучала та грубая сиплость, которая характерна для профессиональных шоферов. Так еще в стародавние времена сипели, едва не стукаясь лбами, слуги, тащившие на носилках дам в кринолинах.
Противники осыпали друг друга всеми обидными именами, которыми только можно обозначить неосторожного водителя; и все же в этих проклятиях слышался отзвук дорожного братства, сглаживающего классовые противоречия и объединяющего врача с человеком из народа.
Освежившись щедрой бранью, они простились с пеной у рта, но приятно разгоряченные и довольные.
«Уа! Уа!» — ревел клаксон. Тополиная аллея расступалась, придорожные столбы оживали и убегали назад. От быстрой езды глаза обоих детей сияли исступленным восторгом. Пес жадно вынюхивал в воздухе следы людей и животных. Бухгалтер тоже был доволен. Только с лица пани Михелуповой не сходило напряженное, озабоченное выражение.
Доктор обернулся к бухгалтеру:
— Слышите, как поет мотор? — восторженно спросил он. — Вы только послушайте, как поет эта машина!.. Любой подъем берет с ходу. Моим коллегам пришлось бы переключать на третью скорость. У нее отличное сердце и здоровое дыхание. А ведь уже, с вашего позволения, наездила почти сто тысяч километров…
Михелуп почувствовал, что должен что-нибудь сказать.
— Наверное, вы не скупитесь на хорошее смазочное масло? — спросил он, как бы проявляя заинтересованность.
— Э, милый, где бы я сейчас был, если бы как следует ее не смазывал? — воскликнул доктор Гешмай.
В его голосе задрожали лирические нотки.
— Я покупаю для нее первоклассное масло, — растроганно сообщил он, — я ее не обижаю. Даю ей все самое лучшее, и машина это понимает… Я машину чувствую, а машина чувствует меня. Не то что некоторые мои коллеги… Бывают такие, — и поверьте, их немало, — которые просто ужасающе обращаются с автомобилем! А потом еще удивляются, что у них не автомобиль, а старый рыдван…
— Отличная машина, — одобрительно заметил бухгалтер.
Доктор лихо сдвинул фуражку на затылок.
— Вы взгляните, какой на ней лак! Блестит точно новенькая! А ведь досталось ей немало! Сколько бы она могла порассказать!
— Вы уже делали капитальный ремонт? — продолжал расспрашивать бухгалтер.
Доктор с досадой отмахнулся:
— Разве американская машина нуждается в капитальном ремонте? — с презрением отвечал он. — То-то! «Америка» накрутит свои двести тысяч километров, а потом я куплю новую.
Бухгалтер вежливо промолчал.
Есть такое озерцо с бетонной плотиной, а над ним террасами располагается ресторация. За садовыми столиками, покрытыми белыми скатерками, над чашками кофе или над гренадином собралась празднично разодетая, шумливая, беспокойная толпа. Между столиками, услужливо склонив головы набок, носятся официанты, мечутся большеухие мальчики в белых курточках. А над
Разыскивая свободный столик, бухгалтер с удовлетворением отмечал присутствие знакомых. Со многих мест поднимались господа, чтобы пожать ему руку.
«Все-таки я кое-что значу, — с гордостью думает бухгалтер, — имею немало полезных знакомств. Меня, милые мои, голыми руками не возьмешь, во всем знаю толк».
Семейство разместилось за столиком, и бухгалтер молодецки распорядился:
— Возьмем кофе со сливками. Официант, четыре кофе со сливками! И пирогов! Самых вкусных пирогов!
Жена потянула его за рукав.
— Еду я взяла из дому, — вполголоса проговорила она. — Зачем швыряться деньгами?
Но бухгалтер вошел в раж и проявил склонность к кутежу.
— Женщина, — с упреком возразил он, — неужели ты не постеснялась бы разворачивать перед всем обществом свои запасы? Я этого не допущу. Я тут распоряжаюсь, я плачу. Будем пользоваться жизнью!
Пани Михелупова тихонько вздохнула и замолчала.
— Где пан доктор? — забеспокоился Михелуп.
Доктор задержался возле своей машины. Покачивая бедрами, он обходил вокруг автомобиля, щупал шины и ласково поглаживал капот. Немного постоял, задумчиво вздохнул и двинулся вслед за семейством бухгалтера. Но у входа в ресторацию был атакован мамашами, которые подталкивали к нему своих деток. Доктор привычными движениями тряс их, разводил руками и лаконично произносил ученые слова. Когда же наконец ему удалось освободиться от мамаш и их отпрысков, он, уже мрачный и неразговорчивый, разыскал столик, за которым сидели Михелуповы. Заказал стакан минеральной и проглотил таблетку. Потом вынул часы и стал озабоченно считать свой пульс. В голове у него шумело, мысленно он уже носился из дома в дом, от пациента к пациенту.
— Что с вами, доктор? — с участием спросил Михелуп.
— Я больной человек, — простонал тот.
— Да что вы! Ведь вы так прекрасно выглядите!
Доктор повеселел.
— Правда? Правда я хорошо выгляжу? — жадно допытывался он. — Вы не ошибаетесь?
Бухгалтер клятвенно заверил доктора, что редко кого видел в его возрасте таким цветущим.
Доктор Гешмай жадно глотал его слова. Но вскоре снова пал духом:
— Я больной человек, мое состояние безнадежно. Сердце отказывает… И никто мне не поможет. Ich bin geliefert. [13] Один коллега говорит то, второй — другое. И все вместе ничего не знают…
13
Я погибший человек (нем.).
Из репродуктора над их головами звучал военный марш. Веял приятный ветерок, трепал обесцвеченные кудри серебристых барышень, которые наполняли пепельницы окурками со следами помады. Потом, охваченные внезапным беспокойством, изучали в карманном зеркальце, не блестят ли у них носы. Юноши в пестрых свитерах заливались громким смехом. Коммерсанты иудейского исповедания покрикивали на своих непослушных отпрысков.
Неожиданно бухгалтер помрачнел. Среди столиков прокладывал путь Артур Ган, по прозвищу Турль, его сопровождали Турль пониже рангом и две серебристые барышни. Оба Турля щеголяли в брюках-гольф, у обоих были плотоядные мясистые губы, а в горле клокотала пражско-немецкая речь.