Дом на городской окраине

Полачек Карел

— Прага — это вещь, — с гордостью говорил он, — в Праге можно задаром увидеть больше, чем в ином месте за тысячу крон!

Встречая знакомых, он махал им рукой и громко приветствовал как человек, уверенный во всеобщей любви к своей персоне. Друзья поздравляли его с тем, что он так загорел и так хорошо выглядит.

— Ничего удивительного — провинция, здоровый деревенский воздух, — отвечал он.

Разумеется, провинция — совсем иное дело!

А как в остальном? Как ему живется?

Человек среднего сословия никогда не скажет, что ему живется хорошо.

Это привлекло бы нежелательное внимание. Но и сказать, что живется плохо, тоже не смеет. Это вызвало бы град вопросов. Он должен ответить неопределенно.

Да знаете ли, все так же…

Иначе уже и не будет. Главное — здоровье, правильно я говорю?

Мои слова!

А как семейство?

Благодарю вас, в порядке.

Теперь настает момент показать дачные фотографии. Приятели рассматривают снимки, из вежливости издавая возгласы восхищения. Это ваши дети? Мои, если позволите. Я бы их уже и не узнал. Помню, как вы возили их в коляске. Растут, словно на дрожжах. По детям сразу видно, как мы стареем. Вздох: Что поделаешь… Ах, дети, дети… С ними — и радости, и заботы…

Случается бухгалтеру встретить приятеля, у которого семья тоже на даче. Они берут друг друга под локоть, рассказывают разные двусмысленные истории, краснеют и похохатывают. Порой толкнут один другого локтем и обернутся.

Хороша девочка, а?

Критически смерят ее прищуренным глазом.

Ничего, — звучит благосклонный ответ.

Будь я свободен, пустился бы во все тяжкие.

И демонстрируют друг другу утонченный вкус светских скептиков.

Фигура вполне приличная, да вот ножки подвели.

И верно, ножки неважнецкие.

В эту пору в Праге особенно много красивых девушек, правда?

Я тоже заметил.

Ну, и шалун же вы, хе-хе-хе… Погодите, скажу вашей жене!

Подумаешь! Посмотреть на смазливую рожицу — какой тут грех?..

Вечером бухгалтер завернет в свое кафе. Шахматисты сидят на прежних местах, в задумчивости производя странные пассы пальцами над деревянными фигурками и тихонько насвистывая. Узлы галстуков у них сдвинуты набок, жилеты обсыпаны пеплом. Сделав ход, они складывают руки на коленях и откидываются на спинку стула.

Михелуп влетел в помещение шахматного клуба шумно, с сияющим лицом. Но шахматисты приветствовали его, уставившись на доски, подавая для приветствия левую руку. Он и перед ними похвастал дачными фотографиями; шахматисты рассеянно взглянули на снимки и тут же углубились в свои партии.

Михелупу хочется рассказать о дачных впечатлениях: мол, погода была великолепная, общество прекрасное, красивые пейзажи, чудесные виды, питание совсем недорогое, и правда, стоило туда съездить, а воздух, воздух…

Но шахматисты без стеснения дают понять, что им безразличны красивые пейзажи и чудесные виды; их устраивает и прокуренный воздух кафе.

В качестве последнего козыря бухгалтер похвастал фотографией мотоцикла.

— Что это? — рассеянно спрашивают шахматисты.

— Это моя машина, — с гордостью объявляет бухгалтер. Он ожидал, что его приятели из шахматного

клуба онемеют от удивления. Но те молчали, уставившись на свои доски. Машина — так машина, что тут особенного?..

Оскорбленный в лучших чувствах, Михелуп засунул снимок в портмоне и стал следить за игрой.

Когда пришло время, он вздохнул: «Ничего не попишешь, пора идти» — и подозвал официанта.

Дома его окружила знакомая, приветливая атмосфера, которую выдыхают купленные по дешевке предметы. Он повернул штепсель и прошелся по заставленным мебелью комнатам. Дотрагивался до вещей, и те рассказывал ему свои истории. Брал их в руки, придирчиво рассматривал, всеми порами впитывая благотворный запах, составленный из запахов плюшевого дивана, нафталина и пожелтевших древнееврейских молитвенников.

В постель лег со вздохом удовлетворения: ну вот, опять мы дома… и стал листать купленные на улице газеты. Читал, что производятся консервы на случай войны, что жена адвоката под гипнозом свидетельствовала против собственного мужа, читал о конфирмации под охраной жандармов, о личинках майского жука, которые расползлись по парку, о том, как на одну женщину напал олень в пору течки и она спаслась от него в последнюю минуту, вскарабкавшись на дерево.

Михелуп пробормотал: «Когда уже вы оставите меня в покое», зевнул и погасил свет. В наступившей темноте все вещи сбивчиво, лихорадочно заговорили. Мебель принялась потрескивать. В ванной, падая в умывальник, мелодичным аккордом звенели капли. Карманные часики тикали, как птичка, заговорившая со сна. Тьма шумела, точно вспененная вода.

Михелуп прикрыл глаза и стал думать о мотоцикле, о детях и о жене. В уме подсчитал, что машина уже заставила его наделать кучу трат, хотя он ею еще как следует не попользовался. Всего перед несколькими людьми похвастал дешевой покупкой, да и те, пожалуй, недостаточно ее оценили. Михелуп морщил в потемках лоб, размышляя о тратах, связанных с двойной перевозкой машины. Что поделаешь, зато вещь замечательная, любой это признает. Нет, лучше не думать… Главное, чтобы дети не поранились, особенно Маня, эта сумасбродная девчонка… Ему хотелось, чтобы они вели себя смирно и были вежливы с тетей Фрони и ее дочерью Ирмой. Странные они женщины, все им кажется, будто кто-то их преследует. Нелегко с ними жить, но Руженка тактична и умеет избегать столкновений.

Ясная полоса света раздвинула тьму, медленно проплыла по потолку и пропала в углу. Под окном послышались голоса.

— Кто это опять колобродит? — нервно проворчал бухгалтер. — И зачем только шляются по ночам! Я же лежу в постели, почему не может лежать в постели и весь свет? Так-то.

Руженка, говорю, ты должна поддерживать с родственниками наилучшие отношения. Будь мудрой, а если что, — лучше уступи. Кто хочет жить с родственниками в мире, кое-что должен и проглотить. Не могу же я оплачивать дачу за целых восемь недель! Да, что я еще хотел? Просто удивительно: только прикоснешься к какой-то мысли, как она вдруг тихо уплывает куда-то вдаль. И никак ее не удержать…