Дом на площади
Шрифт:
— Завтра, — ответил механик.
— А сегодня нельзя?
Подумав, Майер сказал:
— Можно.
— Прекрасно! — воскликнул Лубенцов. — А угля мы тебе подвезем. Вот бургомистр — он все сделает. За эти два-три дня он тебя углем завалит так, что некуда будет девать. Верно ведь, господин Зеленбах?
— Jawohl, [20]– произнес бургомистр хмуро.
Они сели в машину. Зеленбах велел своему шоферу ехать обратно. Лубенцов удивился и сказал:
— Ты куда поехал? А уголь? Что будет с углем? Нет, голубчик, так дело не пойдет. Вези нас к шахтам.
20
Так
Машина развернулась и, обогнув город, спустилась в равнину. Немецкие деревни, мелькающие мимо, уже серьезно занимали Лубенцова, ему хотелось в каждой из них остановиться, узнать, что там люди делают.
Он расспрашивал Кранца то об одном, то о другом. Здесь было много интересного и непонятного. На вершинах отдельно стоявших гор — Лубенцов мысленно называл их по-дальневосточному «сопками» — виднелись развалины. Это были остатки рыцарских замков, некогда охранявших герцогство от разбойничьих набегов и крестьянских восстаний.
Высоко-высоко над зреющими нивами проходила воздушная дорога из стальных канатов, подвешенных на железные эстакады; по этим канатам недавно еще двигались вагонетки с медной и железной рудой из горных рудников на железнодорожную станцию. Теперь вагонетки висели неподвижно: рудники не работали. Лубенцов отметил это в своем блокноте.
Машина мчалась быстро, и тридцать пять километров проехали за полчаса.
— Где шахты? — спросил Лубенцов.
Выяснилось, что ни Зеленбах, ни Кранц тут прежде никогда не бывали. Но вскоре слева от дороги показались темные продолговатые бараки. Лубенцов остановил машину и пошел к ним. Нигде не было ни души — ни в конторе, ни в мастерской. Лубенцов пошел дальше. Кругом лежали кучи крепежного леса досок, горбылей и тонких бревен. Тропинка шла среди высокого ковыля и нагретого солнцем папоротника. Все это ничуть не напоминало индустриальный пейзаж. Но вот Лубенцов очутился на краю огромной глубокой котловины овальной формы. Ее опоясывали ниточки железнодорожных путей, на которых там и сям стояли неподвижные паровозы и платформы, казавшиеся с такой высоты черненькими букашками. Неровные бока этого необыкновенного по величине бесконечного карьера показывали всю здешнюю землю в разрезе: сверху — тонкий слой сероватой земли, поросшей ковылем и папоротником, ниже — красноватая глина, затем — толстый слой белого песка и, наконец черный угольный слой. Неподвижные экскаваторы высились то тут, то там. Большое озеро с помпой для выкачивания воды находилось посредине котлована.
Лубенцов оглянулся. Старик Кранц стоял возле него. Зеленбах отстал; он шагал сюда, высоко, но медленно поднимая длинные ноги над травой.
— Это и есть шахты? — спросил Лубенцов.
— Да, сударь, — сказал Кранц и продолжал, старательно выговаривая каждое слово: — Она есть не глубокая, а открытая — бурый уголь добывает себя так в здешней местности.
Они вернулись к машине и поехали дальше, к поселку. Поселок этот ничем не отличался от любого другого немецкого села, с той разницей, что здесь, как и на шахте, в воздухе висел несильный приятный запах мазута. Они остановились на перекрестке. Лубенцов сказал:
— Найдите тут кого-нибудь… Управляющего, что ли.
Зеленбах поклонился и пошел вдоль улицы.
— Чего это он у вас такой… неживой? — спросил Лубенцов у Кранца. Кранц вежливо улыбнулся и развел руками. Лубенцов продолжал: — За какие достоинства вы его выбрали?
— Назначенный через американское военное правительство, — объяснил Кранц.
— А профессия у него какая?
— Хозяин большой,
— Лавочник? — переспросил Лубенцов.
Кранц не расслышал презрения в его тоне и только обрадовался, вспомнив, видимо, забытое русское слово.
— Да, да! Вот, вот! Лавочник! Да.
Зеленбах вскоре вернулся один и сообщил, что управляющий перебрался вместе с англичанами на запад, в город Брауншвейг.
— Ну, а кто есть?
— Никого нет.
— Как так? А рабочие есть?
— Рабочие есть.
— Где они?
Зеленбах развел руками.
— Они, — сказал он неопределенно, — здесь… живут…
Лубенцов нетерпеливо махнул рукой и пошел по улице. На углу он увидел пивную с большой желтой вывеской, на которой было написано шахтерское слово «Глюкауф». Он вошел в пивную. Здесь было полно народу, как в праздник. Стеклянные кружки со светлым пивом стояли на круглых картонных подставках.
Все оглянулись на входившего Лубенцова. Воцарилось молчание.
— Что же это получается? — сказал он. — Уголь нужен, а вы пиво пьете!
Его голос прозвучал обиженно и недоуменно, и именно этот тон крайне удивил шахтеров. Некоторые сконфуженно улыбнулись.
— Управляющий сбежал! — продолжал он, устало садясь на стул. — Тоже причина! Между прочим, у нас в Советском Союзе управляющие сбежали почти тридцать лет назад, а уголь все-таки добывается…
Кранц, улыбнувшись тонкими губами, перевел эти слова. Рабочие засмеялись.
— Кто у вас тут есть? Профсоюз есть у вас? — продолжал Лубенцов. Коммунисты, социал-демократы есть? Или ни черта у вас нет? Ну, вот вы! Кто вы такой? — Он ткнул пальцем в одного молодого худощавого паренька. Тот смутился и ничего не ответил. — Ну, скажите, скажите…
— Я рабочий, — тихо сказал паренек.
— Ну, а вы? Вы? Вы?
— Рабочий.
— Рабочий.
— Машинист экскаватора.
— Горнорабочий.
— Шофер.
— Монтер.
— Tagebaumeister. [21]
21
Наземный мастер (нем.).
— Ну, а коммунисты среди вас есть?
Коммунистов среди них не было.
Один старичок, пожевав губами, сказал:
— У нас были коммунисты, но их давно нет, давно нет.
Другой старичок, сидевший рядом с ним, проговорил:
— Подожди, Карл. У нас есть один коммунист.
— Да, да, — поддержал его третий старичок. — Один коммунист у нас есть.
— Это кто же? — спросил четвертый старичок.
— Ну как же! Ганс Эперле — коммунист.
— Да, да, — подтвердили другие старики. — Эперле коммунист.
— Где он? — спросил Лубенцов, любуясь этим неторопливым разговором старых шахтеров; он подумал, что они, несмотря на немецкую речь и внешность, все-таки здорово напоминают русских рабочих.
— Я его сейчас приведу, — крикнул паренек и выбежал из пивной. Не прошло и двух минут, как он вернулся вместе с высоким костлявым человеком в синем комбинезоне.
— Вы коммунист? — спросил Лубенцов.
— Да. Месяц, как вернулся из лагеря.
Лубенцов пристально посмотрел ему в глаза и встретил взгляд глубокий и серьезный. В другое время Лубенцов сразу утих бы и стал бы разговаривать с этим человеком с тем волнением, которое всегда вызывал в нем человеческий подвиг. Однако сейчас ему было не до того. Предложенный ему темп жизни не допускал умиления, раздумий и длинных пауз, и этот новый жизненный ритм был чутко уловлен Лубенцовым. Он сразу накинулся на Эперле с градом упреков, вопросов и предложений.