Дом на улице Овражной
Шрифт:
— Слыхал? Вон у кого память-то! — Но тотчас же задумчиво нахмурил брови. — Что-то напутал твой красноармеец. У нас, правда, вела она кружок. Но ребят в школе как будто никогда не учила. Мы бы знали. Да и не могла учить: от жандармов скрывалась. А учителя всегда на виду.
Когда мы вышли в коридор, Женька растерянно сказал:
— Что же это такое, Серега? Может, Вержинский совсем не про нее в дневнике писал? Может, он ее и не видал никогда?
— Как же не видал? А Овражная улица? И имена совпадают?!.
— Мало ли на свете Овражных улиц. Твой Вержинский сам говорил, что десяток городов объездил. И Ольга тоже на земле не одна…
Теряясь в догадках, спустились мы в вестибюль. Там, как и прежде, когда мы вбежали, было пусто. Только на одном стуле сидел какой-то человек. Он так увлекся, читая газету, что совсем ею закрылся. Швейцар, увидав нас, отчего-то вдруг сильно закашлялся. Человек на стуле выглянул из-за газетного листа, и я увидел, что это Перышкин из отделения милиции. Он тоже узнал нас с Женькой, отложил газету и подошел. Лицо его было сердито.
— Здравствуйте! — разинув от удивления рты, поздоровались мы.
— Здравствуйте-то здравствуйте, — ответил Перышкин. — А скажите, дорогие люди, зачем вам понадобилось к Никифору Витольдовичу ходить?
— Да мы не ходили, — принялся объяснять я. — Мы к большевику ходили, к Коростелеву. А швейцар не пускает… Ну, я и придумал, что к Никифору…
— Вот что, друг, — строго сказал Перышкин, и голос его чем-то стал похож на голос начальника милиции. — Такими вещами не шутят. Понял? А ну-ка, марш отсюда!
До чего же любопытны девчонки! Едва мы очутились на улице, как Светланка тотчас же пристала, чтобы мы рассказали ей, кто такой Никифор Витольдович и что это за человек поджидал нас в вестибюле.
— Не твое дело! — в сердцах огрызнулся я.
Женька осуждающе на меня посмотрел и сказал обидевшейся Светланке:
— Понимаешь, мы пока не можем тебе сказать. Это не наша тайна. А с тобой, Серега, — добавил он сурово, — разговор будет особый. Мы уже не первый раз из-за твоего дурацкого языка в неприятные истории попадаем. И на Овражной, когда ты со своими оврагами вылез, и у начальника милиции… Ладно, потом поговорим.
Глава двадцать четвертая
Когда мы пришли к Женьке домой, он действительно стал меня ругать.
— Ты что, маленький, что ли? Не понимаешь! Ведь Никифор этот или, как его там… Он ведь жулик, спекулянт… Швейцар, как мы пришли, наверно, сразу в милицию по телефону позвонил.
Я терпеливо слушал. Женька, конечно, был прав. Он всегда бывает прав, и спорить тут нечего.
Отчитав меня как следует, Женька сказал:
— Ладно, хватит. Давай за работу. — Он положил перед собой недоконченный альбом и стал его перелистывать. — Хорошо, что еще не весь исписали и исклеили. А то на самое важное и места бы не хватило. Теперь половину страниц у нас займет все про Ольгу, то, что Виктор Захарович рассказывал. И доклад надо переделать.
Мы провозились до самого вечера. А когда я уходил, Женька сказал, что завтра надо будет обязательно зайти на Овражную, к Леониду Александровичу: рассказать ему, что на митинге и на баррикадах он видел не Людмилу, а Ольгу и что домой Аришу тоже она привела.
— Мы карточку эту к нему захватим. Интересно, узнает он свою Маленькую докторшу или нет?
Так мы и решили. И на другой день сразу же после школы побежали на Овражную, к Вольскому.
Как-то совершенно по-новому, по-иному представилась мне эта длинная прямая улица. Будто бы я сам прожил на ней лет пятьдесят! Будто бы я сам притаился в подъезде, следя, как подходит к городовому Афанасий Сташков.
Вот тут, на площади Гоголя, стоял когда-то памятник толстому генералу. Слева, в особняке с колоннами, помещалось жандармское управление. А там, дальше, в стороне, где дымит трубами фабрика, преграждала улицу баррикада. На ней развевался красный флаг. И свистели пули. И падали ее защитники, отдавая жизнь за свободу и справедливую власть.
И еще думал я, шагая по Овражной улице, что Женька снова оказался прав. Изучать наш двадцатый век куда интереснее, чем древнюю доисторическую эпоху. Правда, и в те времена была борьба. Вот хотя бы такая, как у племени уламров в книге «Борьба за огонь». Но, к примеру, с девятьсот пятым годом ту борьбу даже и сравнивать нечего.
До дома, где жил чудаковатый собиратель древних монет, было недалеко, когда из дверей булочной выскочил вдруг Васька Русаков и чуть не столкнулся с нами. Это была до того неожиданная встреча, что мы все трое растерянно остановились друг против друга.
— Здорово, — хмуро сказал Васька.
— Здравствуй, — ответил Женька. — Что же ты один ходишь? Растерял, что ли, своих ребят?
— Их сегодня ночью в милицию забрали, — отвернувшись, сказал Васька. — Они жуликами оказались… Башмаки какие-то воровали…
— А ты и не знал? — насмешливо прищурился Женька.
— А то знал разве? Если бы знал, то никогда бы с такими не водился. Ну, подраться, снежками покидать — это я люблю. А чтобы жулики!..
— Эх, ты! Снежками покидать! Мы с Серегой особое задание выполняли, героиню разыскивали. А ты только нам мешал. Да еще бы один мешал, ладно. А то всех ребят назвал и рад, что справился.
Васька молчал, ковыряя носком ботинка снег. В раскрасневшейся, без варежки, руке вздрагивала плетеная сумка с хлебом. Впервые я видел Ваську так близко. Глаза у него были совсем не кошачьи, а обыкновенные человеческие. Только какое-то особенное мелькало в них изредка выражение: то ли грусть, то ли боль, словно вспоминалось ему что-то очень тяжелое и нехорошее.
— Сколько мы домов обошли! — продолжал стыдить его Женька. — Всю Овражную!.. На морозе стыли, из квартир нас гоняли!.. Мало нам было, да? Еще вы драться полезли. Ну, ничего. Зато теперь все в порядке. И ребят твоих в милицию забрали и мы всё узнали, кто она такая была, та героиня, которую мы искали. — Он взял меня за рукав. — Пошли, Серега. — Потом, будто спохватившись, обернулся к Ваське. — Лучше, чем драться, в Дом пионеров, в кружок бы записался.
— А куда я запишусь? — уныло спросил Васька. — В какой кружок?