Дом на улице Овражной
Шрифт:
— Ну, рассказывайте, что у вас такое, — проговорил начальник, закуривая папиросу и разгоняя ладонью дымок. — Не смущайтесь, не смущайтесь.
Голос его звучал ободряюще, и я вдруг торопливо стал рассказывать этому человеку все: и как возле домика Петра Терентьевича встретили мы незнакомца, который назвался Никифором Витольдовичем, и как я бегал в универмаг,
Начальник слушал молча, только время от времени затягивался папиросой и разгонял ладонью дымок.
— Я сперва думал, они шпионы, — говорил я, решив открыть всю правду до конца. — А потом пощупал, там, в мешке, ботинки лежат. Наверно, они просто жулики. Хотя вот я читал в одной книге, будто у шпионов специальные ботинки есть. Он вроде ботинок обыкновенный, а каблук у него пустой. И в этот каблук можно чего хочешь спрятать…
Вокруг глаз начальника паутинкой легли веселые морщинки. Не знаю, отчего ему вздумалось смеяться. Мне-то самому было вовсе не смешно.
— Ну, вот и все, — сказал я и вдруг испугался.
А что, если сейчас этот начальник встанет и скажет: «Вот что, гражданин Кулагин. Ты помогал ворам и шпионам. И до расследования мы тебя должны задержать…»
Он и правда встал, вышел из-за стола и прошелся по кабинету. Я замер. От страха даже руки вспотели.
— Так, ребята, — серьезно, больше не улыбаясь, проговорил начальник. — Вы нам очень, очень помогли. Большое вам спасибо.
Он подошел к столу и снял телефонную трубку.
— Перышкина ко мне. Немедленно.
Через минуту отворилась дверь, и в кабинет вошел невысокий и плотный человек в пальто и кепке. Где-то я уже видел это простое, широкоскулое лицо, эти пристальные изучающие глаза! Но где?
— Уходить собрались? — спросил начальник.
— Так точно. Хотел съездить на завод, с бригадмильцами там побеседовать.
— Придется вашим бригадмильцам подождать, — сказал начальник и с силой вдавил папиросу в пепельницу. — Раздевайтесь. Будете составлять протокол. Вот ребята пришли по делу номер двести четырнадцать. Интересные у них сведения.
Ни словом не возражая, Перышкин снял пальто, кепку, и тут я вспомнил. Ну, конечно! Я видел этого человека в универмаге, когда разговаривал с Петром Терентьевичем. Сначала у прилавка, а потом на втором этаже, в толпе… Так, значит, милиция и тогда уже следила за хитрым продавцом!..
Наверно, Перышкин меня тоже узнал. Во всяком случае, взгляд его задержался на мне дольше, чем на Женьке.
— Ну, рассказывайте, — кивнул он и подвинул к себе несколько листков бумаги.
Мне пришлось повторить всю историю с начала до конца. Перышкин слушал и записывал. А когда все было записано и начальник попросил меня поставить под протоколом свою подпись, я спросил с любопытством:
— А их теперь заберут всех, да?
Лицо у начальника стало строгим.
— Вот что, мальчики, — негромко, но твердо сказал он. — О том, что вы у нас были, не должна знать ни одна живая душа: ни товарищи ваши, ни родные. Поняли? Никто. Тайны хранить умеете?
— Умеем, — заверил Женька.
— Ну, так знайте: это очень большая и важная тайна.
— А мы никому и не скажем, — сконфуженно проговорил я.
— Договорились.
— А если они опять меня позовут мешки таскать?
— Если позовут, пойди с ними. Но постарайся ничем себя не выдать. Сумеешь?
— Не знаю… Может, сумею.
— Не «может», а так надо, — сказал начальник, взглянув на меня, и опять улыбнулся. — Ну, а теперь идите. Еще раз спасибо вам.
Он крепко пожал мне и Женьке руки, и, когда мы выходили, я услыхал, как он крикнул в телефонную трубку:
— Начальника ОБХСС!
Только в комнате, где сидел дежурный, я вспомнил, что не отдал начальнику деньги.
— Погоди, Женька, я сейчас!
Кинувшись назад, я постучал в дверь, из которой мы только что вышли, и ворвался в кабинет.
— Что, забыл что-нибудь? — удивился начальник.
— Забыл!.. Деньги вот… Я их от Петра Терентьевича получал два раза. Возьмите…
И я положил на стол две сложенные четвертушками зеленые пятидесятирублевки.
Глава двадцать первая
Прошло несколько дней, и я начал замечать, что с Женькой творится что-то неладное. Он стал какой-то рассеянный, хмурый, неразговорчивый. Сперва я подумал, что он за что-нибудь на меня сердится, и однажды утром, когда мы шли в школу, решил спросить напрямик, как водится между настоящими друзьями. Но Женька вдруг заговорил сам, и я все понял.
— А ведь нам, Серега, пожалуй, не найти этой учительницы Ольги, — сказал он. — Пенсионеров всех обошли, к Купрейкину я ездил, письмо в адресный стол написал, с Вержинским ты сам разговаривал, Чугай тоже ничего не знает. Больше и спрашивать не у кого.
— Не у кого, — согласился я, и мне стало грустно.
— А что мы могли сделать? — словно оправдываясь передо мной, вздохнул Женька. — Вон в архиве ученые и то не узнали…
— А вот Володя, помнишь, который нам на крыльце тогда надавал? Он сказал, что бросать поиски нельзя. Искать, искать! Найти и не сдаваться… — как-то нечаянно вырвались у меня слова из девиза Сани Григорьева.
— Что-то ты, Серега, раньше не очень хотел искать, — припомнил Женька. — Даже собирался Ивану Николаевичу сказать, что отказываешься.
— Ну, то раньше было! — протянул я. — А сейчас… Эх, жалко, Альберт Владимирович умер!..
В субботу мы решили начать писать наш доклад и посмотреть, какие материалы есть у Женьки для альбома. Оказалось, что пока мы были в ссоре, Женька успел посоветоваться с Иваном Николаевичем, и тот сам дал ему штук десять фотокарточек и открыток, которые могли бы пригодиться. Остальное можно было вырезать из старых журналов «Огонек». Женькин отец их выписывал, и они связками лежали на шкафу.