Дом слепых
Шрифт:
У Люды разболелись ноги. Икры ныли, мышцы – тянуло.
«Стрессы боком выходят, – говорила она про себя. – И это еще начало, цветочки это еще. А поясница как болит, все равно что режут. Ой, больно-о… Чернуха куда-то задевалась. Где она, сучка такая, щенков на меня бросила. Непутевая… Ой, ноги мои ноги… Или на погоду ноют? С самого утра все к тому и шло. В ботинки не лезли. Ладно б вчера на ночь воды пила. Так нет, не пила ничего. Ни капельки в рот не брала, а то б с утра в туалет побежала. Ой, носа теперь из подвала не высунешь – ни поссышь, как говорится. Беда, одна беда… Молитвенное время приближается. Сейчас Фатима опять своим ковриком у меня под носом трусить начнет. Надоела… Зло берет… Молись себе, сдались тебе щенки, лежат под кроватью, мамку ждут… Мыши вон на полу насрали, это, пожалуйста, и в самой куче говна помолимся. Вонь кругом. Столько времени все немытые. Это ничего, это мы глазом не моргнем. Жопу потрем, на руки водичку накапаем – и все, чистенькие мы для намаза. А щенки нечистые. Ой, да почище нас всех будут, вон Чернуха их целыми днями лижет… Да где ж она, сучка гулящая?…Марина долго не идет… А как ноги тут не заболят, при таких стрессах… Куда тебя с этой простыней понесло? Видали мы таких… Ой, не могу. Не могу здесь больше находиться, все, не могу.
Люда прервала беседу с самой собой и обернулась на шаги.
– А я-то думаю, куда моя Чернуха подевалась… – ласково затянула она, когда в подвал вбежала Чернуха.
Совесть колола. Эти уколы раздражали. Было бы легче, если б Марина упрекнула ее, тогда б Люда открыла на нее свою варежку и прихлопнула словесным потоком, ну и раздражение заодно выплеснула. Но Марина никогда не упрекала. От гордыни – а то Люда не знала. Вон стоит, согнулась, сгорбилась, только это не мешок на спину давит, а упреки невысказанные. Тонну невысказанного Марина на своих плечах насобирала. Ну, носи-носи, пока не надломишься, подумала Люда и сощурила глаза, чтобы зрячая Марина не разглядела в них ее мыслей.
– Марина, что это у тебя на спине? – спросил Уайз, шлепая в тапочках без задников по проходу.
– А ты все знаешь! Все чувствуешь! – весело отозвалась Марина.
«Притворяйся, играй», – думала Люда, жмурясь.
Марина раскрыла мешок, Уайз наклонился – пощупать его содержимое.
– Мы с Людой в прошлый раз мешок собрали, а спустить не успели. Решили, будем заносить по чуть-чуть, чтобы аппетиты не разыгрались, а желудки не растянулись.
– Ну что ты… – по-детски засопел Уайз. – У меня уже желудок с наперсток. Слипся от лепешек… Ой, это что? Макарончики… – ощупывал он пакеты. – Рис, гречка… Ой, а это? – Уайз всплеснул руками, и они поднялись жирными птицами, распухшими от голода и водянки. – Масло подсолнечное? Боже мой… А я о жареной картошке все мечтаю. Нажарить бы ее соломкой только не на подсолнечном, а на кукурузном масле. Вот это еда – королевская. Я б тарелку съел… Иногда мне сквозь сон слышится, как картошка сквырчит, будто на сковороде. Сквырк, сквырк, – картаво изобразил он. – Когда она вот так сквырчит, с огня ее снимать надо – готова. Думаю, проснусь, налопаюсь картошки, прямо без хлеба… Просыпаюсь, а это, оказывается, не картошка, а посторонние звуки…
– Откуда у нас в подвале посторонние звуки? – спросила Валентина. – У нас тут все свои, и звуки тоже – свои…
– Ну-у-у… когда Пахрудин радио крутит, там такие помехи бывают – цык-сквырк. Или шипит, как будто масло на сковороде греется. Поэтому когда Пахрудин утром включает радио, я вижу во сне жареную картошку.
– Потому что у Пахрудина хобби, – Пахрудин высунул голову из-под одеяла, которым был накрыт вместе с тюбетейкой, и заговорил о себе в третьем лице. – Пахрудин занят делом и не думает постоянно о еде. Спросите у Пахрудина: что ты, Пахрудин, предпочитаешь – кусок хлеба или выйти в радиоэфир? И Пахрудин вам честно скажет: выйти в радиоэфир!
– Поэтому Пахрудин вчера последнюю лепешку съел, которую мы собирались разделить на всех! – грозно оборвала его Валентина, вдавила глубже в переносицу темные очки, напрягла подбородок и терминатором посмотрела на мужа.
– Вах, ты смотри какой! – Фатима махнула на Пахрудина ковриком, и Чернуха, увидев это движение, по привычке затрусила к выходу.
– Да не маши ты, Фатима, не маши, вижу я… – заворчала Люда.
Но та уже не обращала внимания ни на Люду, ни на собаку, а буравила одним глазом Пахрудина, словно хотела разглядеть у него в желудке кусок вчерашней лепешки.
– Не смотри на меня так! – крикнул Пахрудин, и голос его дал петуха. – Еще сглазишь! Не люблю я, когда на меня зрячие смотрят.
– Я не зрячая! – оскорбилась Фатима так, будто Пахрудин отнимал у нее особую привилегию.
– Ты, Фатима, делом займись, а моего мужа глазить не надо, – Валя снова приняла сторону Пахрудина. – Своего заведи, тогда глазь, сколько хочешь. Иди лучше молись. Время молитвы уже наступило.
– Вах, ты меня учить будешь, когда мне молиться?! Я что, сама не знаю, когда мне молиться? Не учи ученого! Я на часы не смотрю, сама чувствую, когда время приходит. Вах… О Аллах, за что ты посадил меня в этот подвал с этими людьми?!
– За то и посадил, что глазливая ты! – визгнул Пахрудин, рукой выписывая в воздухе абстракции и готовясь сорвать с головы тюбетейку. – Аллах подумал, пусть Фатима под землей сидит, никого глазить не будет. А вот зачем он нас с тобой посадил – это вопрос! Вот этого я понять не могу.
– Пахрудин, тебе не стыдно так про Аллаха говорить? – Нуник возмущенно стукнул по полу тростью. – Откуда ты можешь знать, что он думает? Валентина, скажи своему мужу. Он сейчас Аллаха прогневает, и Аллах сбросит на нас бомбу. И так на ниточке каждый день висим, только и молимся, чтобы ничего не случилось. Чтобы ничего вон оттуда на нас не упало, – Нуник вознес руку с тростью к потолку и потряс ею, посохом показывая направление, с которого может прийти кара Аллаха.
Чернуха неверно поняла его движение, заскулила, пригнулась, готовясь получить палкой, и почти на брюхе выползла в другой отсек.
– А ты меня Нуник не учи, что мне делать. – Валентина зыркнула очками, еще больше напрягая подбородок. – Мой муж, сама с ним разберусь. Без ваших советов как-нибудь обойдусь. Бог не такой жестокий, чтобы из-за шутки Пахрудина бомбы на нас сбрасывать… Слепые вы все, одно слово – слепые, ничего не понимаете. Вы что, думаете, это Бог на нас бомбы бросает? Это люди нас бомбят, и хватит уже во всем Бога винить. Сами натворят, а все на Бога списывают. Не стыдно? Бог тут при чем? Он что, людям говорит: воюйте друг с другом, убивайте друг друга, сбрасывайте друг на друга бомбы? Возлюби ближнего своего, как самого себя, он говорит. Это люди, глухие, слепые, его слов не слышат, не понимают.
– Вах, Валя, ты что говоришь? О Аллах, ты прости ее за такие слова…
– Может, я тоже сам себя в этот подвал посадил? – Нуник подскочил к Валентине и стукнул тростью у самых ее ног. – Значит, твой Бог тут ни при чем? Меня плохие люди сюда посадили, а ему, значит, там все равно – не его забота, не он сажал, не ему… как это… вытаскивать нас отсюда? Зачем мне тогда такой Бог нужен, который ни за что не отвечает?! Возлюби ближнего, он говорит! А почему тогда никто никого не любит? Почему он не сделает так, чтобы любили. Мало сказать, надо научить, показать надо – как любить! Это твой русский Бог так говорит, от своего я ничего подобного не слышал!
– А твой Бог что говорит?! Он то же самое говорит! – Валя выпятила грудь, и Нуник был вынужден отступить. – Если вы все слова своего Бога с арабского читаете, то он и не виноват, что вы его не понимаете! Фатима, ты знаешь арабский? Нет, не знаешь, только лбом пять раз в день об пол – бум-бум, бум-бум. А что она там шепчет, сама не понимает! Откуда ей знать, что Бог про любовь говорит? Она же с ним на разных языках разговаривает.
– Астахфируллах! – завопила Фатима, лихорадочно ища амулет у себя на груди, нашла, вынула из-под кофты, поцеловала. – О Аллах, ты не слушай их. О Аллах, не обращай на них внимания.