Дом солдатской славы
Шрифт:
Служба в армии для меня с каждым годом становилась все труднее, зрение резко ухудшалось.
— Ну что же, капитан, скрывать от вас правду не стану, — сказал мне как-то окулист окружного военного госпиталя Тбилиси. — Ваши глаза пока неизлечимы, готовьтесь на «гражданку».
Осенью 1951 года пришел приказ, и я уволился из армии в отставку, стал инвалидом войны по зрению.
Письмо из Сталинграда
Шли годы. Все дальше и дальше в прошлое уходили суровые дни боев, а вместе с ними расплывались в памяти связанные с ними события и образы друзей. А когда в каком-нибудь журнале или в газете появлялась статья о героической
После ухода из армии в отставку я поселился со своей семьей в Борисоглебске и в меру своих сил и возможностей занялся мирным трудом. Многое из пережитого на фронте уже улеглось, позабылось, но вскоре пришлось обо всем вспомнить. В октябре 1956 года в мой адрес неожиданно пришло письмо из Сталинграда.
«Уважаемый Иван Филиппович! — писал директор Музея обороны. — По имеющимся у нас сведениям, вы являетесь участником обороны Сталинграда и, в частности, защищали знаменитый „Дом Павлова“. Мы уже установили связь со многими участниками обороны дома. Надеемся, что и вы откликнетесь на нашу просьбу».
Сколько было радости, когда я прочитал эти скупые, но много говорящие строки письма. Несколько дней из головы не выходили слова: «Мы установили связь уже со многими участниками обороны дома».
С кем? Кто остался в живых? Как хотелось встретиться, поговорить, вспомнить обо всем, что уже постепенно забывалась. А вскоре пришло из Сталинграда и другое письмо. Горисполком приглашает приехать в город на празднование 14-й годовщины разгрома немецко-фашистских захватчиков у Волги.
Поезд подходил к перрону вокзала. Волнение нарастало с каждой минутой. Кто приедет из боевых друзей? Кого из них встречу на празднике?
Я вышел из вагона. Мои глаза с трудом различали в предрассветных сумерках высокий контур нового вокзала, а за ним очертания других зданий. Их было много-много. Море электрического огня образовало зарево нового, возрожденного города-богатыря.
В гостинице мне отвели уютную комнату. Каждую минуту я ощущал заботу со стороны сотрудников Городского Совета, Музея обороны и работников гостиницы.
Но вот кто-то постучал в дверь и переступил порог. Послышалось легкое постукивание костыля. Рассмотреть лицо вошедшего не мог. «Кто?» — в волнении забилось сердце. И вдруг до малейших оттенков знакомый голос:
— Здравствуйте, товарищ Афанасьев! — передо мной стоял Илья Воронов.
Мы крепко, по-братски обнялись. Я никогда не видел слез на глазах бойцов нашего гарнизона. Никогда, как бы тяжело ни было. А тут мы не могли сдержать переполнявших нас чувств. Мы долго не выпускали друг друга из крепких объятий.
Начались взаимные расспросы, воспоминания.
— Война для меня закончилась здесь в «молочном доме», когда раздробило ногу и перебило руку, — рассказывал Илья Васильевич.
— Больше года, — говорил он, — я пролежал в различных госпиталях. Многие вслух говорили, что лечение мне не поможет, состояние безнадежное, да и сам видел — не выживу. Спасибо врачам. Они упорно боролись с моей смертью. Ногу ампутировали сразу, а руку спасли. «Жив останешься, здоровье поправим, а воевать тебе больше не придется», — сказали мне тогда врачи.
После излечения отважный воин вернулся в родное село Глинки на Орловщине и взялся за хозяйство. Работы — непочатый край. Дом фашисты сожгли, мать сильно постарела и жила в землянке, а там и колхозу нужны были рабочие руки. И бывший пулеметчик Илья Воронов взялся за ремонт сельхозинвентаря.
В комнату вошла сотрудница музея.
— Вам предстоит еще одна встреча с вашим товарищем, — сообщила она, но не сказала с кем.
Мы спустились этажом ниже и вошли в номер. Навстречу шагнул
— Глущенко! — радостно вскрикнул Воронов и обнял товарища.
Василий Сергеевич долго вглядывался в меня, потом заговорил:
— Глазам своим не верю. Це, мабуть, сон? Я же считал, что вас, Филиппович, и в живых нэма. Кто-то мне об этом еще тогда в госпитале говорил.
Глущенко постарел, голова покрылась сединой. Он, как и Воронов, остался без ноги. После битвы на Волге он участвовал во многих боях и дошел до Восточной Пруссии. Там под бомбежкой ногу оторвало. Стал инвалидом и вернулся домой. Долгое время работал в колхозе, а недавно ушел на заслуженный отдых.
В тот же день на празднование приехал еще один ветеран обороны прославленного дома — Файзрахман Зельбухарович Рамазанов.
— Помните, я мечтал, что после войны снова возьму в руки молот? — говорил бывший бронебойщик. — Нет больше бронебойщика Рамазанова, есть кузнец Рамазанов. Приезжайте в гости ко мне. Я живу в совхозе «Волжский» Астраханской области. Овец там разводим. Небось, каракуль знаете? Мы его делаем.
В дверь кто-то постучал, и к нам вошла женщина.
— Мария! — бросаясь к ней навстречу, радостно воскликнул Воронов.
— Илюша! Да ты ли это? — с той же взволнованностью и ликованием отозвалась вошедшая. — Ведь я же тебя с тех пор, как умотала бинтами и уложила в лодку, посчитала покойником. Кто-то из ребят, вернувшись тогда с переправы, сказал, что дорогой умер.
— Я и сам думал, что покойником буду, а вот, как видишь, жив. Врачи умереть не дали.
Да, это была та самая худенькая санитарка Маруся Ульянова, которая многим из нас перевязывала раны. Только теперь перед нами стояла не худенькая, а солидная дама. И уже не Ульянова, а Ладыченко. Она оказалась жительницей Сталинграда. После войны вернулась домой. Сначала, как и все сталинградцы, восстанавливала родной город, а сейчас уже давно работает заведующей продовольственным магазином в Кировском районе Волгограда.
В тот вечер мы долго не спали. У каждого было что вспомнить, о чем рассказать. Из глубины четырнадцатилетней давности всплывали многие события из боевой жизни гарнизона. Вспоминая о товарищах, Рамазанов начал говорить об Александрове, как тот, будучи тяжелораненым, с песней продолжал бой.
— Да я же его знав ще из-пид Камышина, — отозвался Глущенко и, перемешивая русские и украинские слова, с солдатским юморком стал рассказывать.
— Вэсэлый був хлопче, тут ничего ни скажешь. Всэ, бувало, писни спивав, да так гарно, що и другим спиваты хотилось. А еще у него була привычка и других развэсэлить, особо в трудну минуту. Бувало, поднимут нас ночью по тревоги и киломитрив на пьятнадцать марш, а он завсегда ходы в в строю замыкающим, бо ростом низенкий був. Глядишь, с полдорози многие поотстовалы, a он уже впереди идет посвистуе и кричить им тихесенько: «Эй, вы, слобаки, що поотстовалы, а ну, бринза рота, бринза взвод, подтенись!». А вот про то, як его звалы, так я узнал уже на барже, когда сюда перепровлялись. Сижу я, значить, на палубе и про себе думаю: «Як же там в городе воеваты, колы уже всэ огнем пылае, да бомбовозы с утра до ночи чушки таки бросают». — Чую, позади кто-то насвистывать почав. Гляжу, вин сидыть. Ну, думаю, хлопче, я бы тоже посвистав, если бы по спини мурашки ни пробигалы, потому що возле самой баржи то и дило снаряды та мины в воду шлепались. Подсив я к нему поближе, да и спрашиваю: «Як тебе звать, хлопче?» — А вин улыбнувся и отвечает: «Зовут меня Александром, по батьки Петрович, а фамилия Александров». — Глущенко немного помолчал и уже задумчиво проговорил. — Потом мы с ним встретились уже в мельницы. Теперь, мабуть, и в живых нема, а може и жив, про вас я тоже думав, що головы посложили, а вот бачитэ, повстречалысь…