Дом учителя
Шрифт:
Не отвечая, он вновь, как бы издалека, разглядывал ее сузившимися синими глазами… Он действительно был несчастен, и то, что было главным в нем — его постоянный душевный голод, его ненависть, его неутоленное сиротское желание мстить, — не говорило уже в нем, а кричало. Он слишком много претерпел сам и слишком много видел: слова «фашизм», «концлагерь», «измена», «облава», «эсэсовец», «пытка», «гестапо» и еще множество таких же нечеловеческих слов сделались для него обыденными. Во все годы бесконечной войны, в которой он участвовал, он, Федерико, только и делал, кажется, что хоронил своих товарищей, правда, он также отправлял следом за ними их убийц. А сегодня он выкопал могилу для своего Янека… В последнее время его Янек даже докучал ему высоконравственными наставлениями — он старел и становился моралистом. Но что бы то ни было, они вдвоем, прикрывая друг друга, проходили невредимыми там, где один мог и не пройти, — вдвоем они были равны четверым. И смерть Янека — последнего
20
Советский Союз (фр.).
— Федерико, милый… — раздавался в его ушах чистый голосок Лены, — не надо быть печальным. Я прошу…
И его подмывало ответить ругательством. Эта хорошенькая девчонка вызывала у него вполне определенные желания — ничего больше, а сейчас, слушая Лену, ему хотелось обидеть ее, обойтись с нею грубо… Почему, в самом деле, ей, нарядной, как кукла, чистенькой, как причастница, такой благополучной, такой счастливой, не было больно, когда весь мир корчился от боли, когда и он едва не вопил. Чем она была лучше других девчонок, его прошлых недолгих подружек, которым выпала несправедливая, нищая, злая судьба?
Федерико вдруг оживился и сам сильно взял Лену за руку.
— Пойдем, я покажу, где лежит Янек, — сказал он.
— Его похоронили… так скоро? — сказала она.
— Утром… Мы хотели стрелять, это называется салют. Но из пальца не выстрелишь… Пойдем!
— Да, да, конечно.
Она поискала вокруг глазами: хорошо бы принести на могилу камарада Ясенского цветы — так полагалось, во-первых, а затем, это, вероятно, понравилось бы Федерико. Но где было раздобыть здесь цветы? Желтевшие в траве какие-то мелкие хилые цветочки явно не годились для данного случая. И Лена в нерешительности помедлила…
— Федерико, я хочу… я побегу домой. Надо цветы, розы… Я хочу много роз… — сказала она.
Он нетерпеливо мотнул головой — Янеку ничего больше не было нужно, а сам он тоже отлично мог обойтись без цветов… Девчонка по уши втрескалась уже в него: весь его грешный опыт говорил о том. Она чересчур много смеялась в его присутствии, она вызвалась обучать его русскому языку. И она слишком легко согласилась прийти сюда, когда он, не зная еще о смерти Янека, назначил ей встречу! Хорошо же! Он и не подумает отказываться от нее: эта причастница была если не лучше, то и не хуже других. Он ведь и позвал ее сюда, чтобы повести гулять в монастырский парк, где никто не помешал бы им. И почему бы именно сегодня не случиться тому, что должно было случиться: ангелок запачкает свои белые крылышки — только и всего… Федерико мысленно выбирал самые обидные, злые выражения, точно это могло исцелить его от тоски.
— Не надо роз… Ну что же вы?.. Мадемуазель боится ходить на кладбище? — спросил он.
— Простите… минутку! — воскликнула она.
Совсем близко, почти над самой головой, Лена вдруг увидела нечто совершенно прекрасное, почти то, что искала: молодую дубовую веточку. Вся еще по-летнему зеленая, свисала она, как с протянутой руки, с могучей родительской ветви. И аккуратные, похожие на грибочки желуди в своих круглых шапочках прятались там между извилисто вырезанных листьев. Лена ухватилась за поданную ей великанью руку, — и чудесная веточка, легко отломившись, перешла в ее руки. А отпущенная щедрая ветвь с мягким шелестом, как с добрым напутствием, заколыхалась над нею.
— Ну вот, — Лена была очень довольна. — Это лучше роз! А где похоронили камарада Ясенского?
— Там, где вы хороните своих солдат, — сказал Федерико. — Янек лежит в хорошем обществе.
— О, Федерико! Как вы можете так! — Он и шокировал и восхищал ее — этот дерзкий герой.
…До войны Лена часто с подругами приходила сюда, чтобы погулять в монастырском парке, на кладбище. Это было их любимое, уютное в своем вековом запустении место, с укрытыми от любопытных глаз уголками, с заброшенными склепами-пещерками, с развалившимися часовенками, в которых проросли тонкие, как свечки, березки. Сам монастырь — ему насчитывалось бог весть сколько лет — пустовал; доска у ворот извещала, что он охраняется как памятник архитектуры. Но и эта отлитая в чугуне охранная грамота не смогла защитить его от долгого штурма времени: в толстых стенах чернели кое-где трещины, некоторые зубцы на башнях выкрошились; состарился и монастырский парк, иные деревья посохли, и их почерневшие обломки упали в высокую, по пояс, траву. Ничто, однако, не мешало мальчишеским ватагам собираться здесь со всего города и готовить свои разбойничьи набеги: дело в том, что недалеко отсюда на сотни гектаров простирались знаменитые колхозные сады. А по вечерам здесь назначались свидания, играл баян, и на истертых плитах двора молодые люди танцевали под воскресенье до утреннего света. Почему-то этот просторный двор, ограниченный с одной стороны многоглавой соборной церковью, с другой — монастырской гостиницей, с третьей — кладбищем-парком, сделался даже более популярным, чем городской сад с качелями, с комнатой смеха и с танцевальной крытой площадкой. Случалось, Лена тоже танцевала здесь в паре с подругой или с приехавшим на каникулы из столицы знакомым студентом… Всходила луна, в ее воздушном разливе блестела листва в парке, будто выкованная из светлого металла, лунным замком стоял высокий белый собор с черными прорезями окон. И в голове Лены роились литературные воспоминания: «Луна спокойно с высоты над Белой Церковью сияет и пышных гетманов сады и старый замок озаряет».
А ныне вот в этой древней обители за приземистой аркой входа поселилось то, что повергало Лену в трепет, — человеческое страдание. Стараясь не задерживаться взглядом на трехэтажном красном здании монастырской гостиницы, которым оно завладело — это живое страдание, Лена почти бегом пересекла мощеную соборную площадь. Еще весной она танцевала тут, а сейчас одноногий человек в байковом халате учился на этих плитах ходить с костылями; после каждого шага-прыжка он останавливался, шатаясь, и, обретя равновесие, вновь взмахивал своими деревянными скелетными крыльями. На ступеньках собора сидели другие раненые — все в каких-нибудь повязках: в марлевых чалмах, в марлевых непомерных рукавицах или в марлевых толстых валенках. Сутулый санитар пронес на плече свернутые носилки, как носят лыжи.
Только перед кладбищем Лена обернулась: сзади, держа руки в карманах, сняв шинель, свернув и перекинув ее через плечо, подходил Федерико; он громко высвистывал «Под крышами Парижа». Это было уж слишком, и Лена не удержалась:
— Зачем вы? Разве можно?..
Он не уразумел:
— Что?
— Ну вот… свистеть.
Федерико посмотрел на нее своим синим, прямым взглядом.
— Мадемуазель боится, что это не понравится мертвецам? Но, может быть, это их немного развлечет, — сказал он.
Лена не сразу его поняла, удивленно вгляделась — и, не поняв, ахнула: ее новый друг и подопечный был, что там ни говори, великолепен!
Некогда кладбище от монастырского двора отделяла еще одна стена — поперечная, от которой остались кое-где лишь кучи потонувших в траве кирпичей… И могилы начинались тут же… Под засквозившими осенними березами, под темными, опутанными паутиной елями стояли вразброс, покачнувшись и как бы застыв в падении, кресты; торчали из пожелтевшей травы каменные пни — постаменты свалившихся памятников, иногда косо выпирала замшелая, осыпанная палой листвой гранитная плита с едва различимой эпитафией… Лена в свое время пыталась прочитать эти остатки надписей, и к ней, словно в невнятном бормотании, доходили странные имена, позабытые названия служб, состояний: «…Иов, глаголемый Тулупов…», «…шляхетский муж Серапион», «…сотенный голова…», «…архимандрит Дионисий…», «…брат Макарий», «инок Филарет» и общее для всех: «…раб божий».
В передней части кладбища были погребены монахи высших чинов и военачальники: монастырю когда-то, в Смутное время, пришлось выдержать долгую осаду. А чем дальше в парк уходила дорожка, тем реже встречался в надгробиях камень и тем больше было деревянных крестов. От иных остались только черные, точно обгорелые, вертикальные столбы, а надписи, смытые дождями, вовсе отсутствовали; здесь лежали простые чернецы и рядовые дружинники — целая безымянная рать, ушедшая в землю… Боковое, на закате, солнце пронизывало мохнатую хвою, обстреливая кладбище своими золочеными стрелами, множеством светлых стрел, и там, где они падали, загорались и светились стволы деревьев, земля, трава.