Дом учителя
Шрифт:
Еще дальше, на открытой солнцу широкой полянке, покоилась другая рать, также павшая на этой земле; тут уж соблюдалось воинское равнение. Новые могилы, прикрытые увядшими ветками, обложенные дерном или совсем голые, лишь с табличками на столбиках, воткнутых в примятые лопатами холмики, тянулись правильными шеренгами, как в строю. И Федерико подвел Лену к крайнему, заваленному еловыми лапами холмику в самом дальнем ряду.
— Янек здесь, — сказал он отрывисто и, отступив на шаг, встал позади девушки.
Он оглядел ее узкую, стебельковую фигурку, ее загорелые до шоколадной черноты
Лена нагнулась — ее распущенные волосы соскользнули с затылка, обнажив тонкую шею с ложбинкой, приподнялась юбка, открыв нежные подколенные ямки — и осторожно, точно боясь разбить дубовую веточку, положила ее на еловую лапу. Выпрямившись и полюбовавшись, она опять нагнулась и переложила веточку так, чтобы выгоднее на темной игольчатой хвое раскинулись светло-зеленые кружевные листья. Острее, чем когда-либо, она ощущала себя сейчас в некоем художественном произведении, в пьесе, в поэме, — она как бы видела со стороны и это их одинокое стояние над свежей солдатской могилой, и себя — печальную и нарядную, и рядом с собой этого синеглазого чужеземца с курчавой маленькой головой, тоже воина и героя! И вся эта картина: золотой вечер, тишина, бедное кладбище героев — показалась ей прекрасной, полной поэзии, в носу у нее защекотало, защемило, и она заплакала — не потому, что так уж печалилась о человеке, в сущности ей чужом, — ее охватило волнение, какое бывает от хороших стихов, от растрогавшей книги. Ее руки сами собой крестом сложились на груди, она всхлипнула и залилась слезами, доставлявшими такое высокое и такое приятное переживание.
— Мадемуазель! — раздался хриплый голос за ее спиной, — что это вы?
Федерико не ожидал этих слез, и в первый момент увидел в них одно притворство.
— Ладно, ладно, — сказал он. — Янек задал бы вам трепку. Бросьте это…
— Хорошо, — пролепетала Лена между двумя всхлипами.
— Ну, довольно! — прикрикнул он, сердясь: ее рыдания мешали ему. — Пойдемте…
Обернувшись, она подняла на него застланные прозрачной влагой сияющие глаза.
— А где его семья, дети? — спросила она.
— У кого? Какая семья? — Федерико готов был разразиться бранью.
— У камарада Ясенского. В Польше, наверно?
— У Янека?.. Семья?.. Не знаю, Янек не говорил… — Не сдержавшись, он закричал: — Не было у него никакой семьи! Никого у него не было!
— О, это правда — никого? — переспросила Лена. — Почему?
— Откуда я знаю!.. У революционера не может быть семьи, — сказал он с досадой.
— Но почему? — подивилась Лена.
— Революционер должен быть совсем свободным. Янек был настоящий революционер — он всегда шел туда, где начиналась революция… — Словно с неудовольствием, он добавил: — Его семья — все угнетенное человечество.
Лена длинно вздохнула: слова Федерико были прекрасны, как и весь этот вечер. «Его семья — все угнетенное человечество». Что могло быть лучше?.. И слезы вновь потекли по ее щекам, сбегая к уголкам задрожавших губ.
— Но вас он тоже любил… да? — спросила она.
Федерико туповато уставился на нее: они с Янеком никогда не объяснялись в любви.
— Ну, допустим, — сказал он.
— Вы были с ним одни, совсем, совсем… Вы были отверженные, — другого подходящего французского слова у Лены не нашлось.
И она зарыдала громко, в голос. «Пожалуй, это даже чересчур», — мелькнуло у нее в голове, но она слишком глубоко прониклась уже своей ролью, она жила в ней.
Федерико долго молчал, потом, другим голосом, грубовато проговорил:
— Ну, ну, довольно… вытри глаза.
Он невольно почувствовал что-то близкое к благодарности — русская девушка и вправду, кажется, горевала о смерти Янека. А может быть, она рыдала и о нем самом, о его, Федерико, одинокой недоброй судьбе, что было уже совершенно непривычно ему, как-то даже мало понятно. Она согнутым указательным пальцем, как крючочком, стала смахивать капли слез с ресниц, но тотчас набегали новые, она жалко морщилась, плечики ее вздрагивали. И Федерико потупился — смотреть на это было невыносимо.
— Мы их всех — лицом к стенке! — медленно проговорил он. — Всех — к стенке! Как они ставят нас… И очередями из автоматов — как они! Пока не останется ни одного живого фашиста. Всех эсэс, Гитлера, дуче! Очередями по жирным затылкам!.. Не плачь… Очередями по затылкам! Мы набьем их свинцом! Вытри слезы.
Лена попыталась улыбнуться, словно одного его обещания было достаточно, и потянула покрасневшим носом.
— У вас нет… как это?.. Ну, как это?.. Платка?.. — попросила она. — Я забыла дома.
Он повертел отрицательно головой и, спохватившись, вытащил из кармана штанов смятое вафельное полотенце.
— Прости… Пожалуйста!
Не отрываясь, он следил, как она утирала свое мокрое лицо.
— Нам выдали сегодня… на складе, — сказал он, вдруг повеселев. — А носового платка у меня не было сто лет.
Прежде чем вернуть полотенце, Лена аккуратно сложила его в квадратик.
— Спасибо! Надо утешаться, — сказала она. — Я очень жалею. Мы будем всегда помнить камарада Ясенского. Я буду помнить. Вы тоже будете помнить…
Федерико хмыкнул: ее французский язык был из рук вон плох. Но теперь и эти ее потешные попытки говорить по-французски усиливали ее прелесть — новую, отличную от того, что он видел в ней раньше. Из хорошенькой, но чужой девчонки она превратилась пусть и в нехорошенькую — слезы никого не красят, но в свою, он почувствовал к ней доверие.
Они немного постояли молча, осваиваясь с тем новым, что возникло между ними… Солнце еще не село, воздух был светел, но сделалось холоднее, по верхам деревьев пробежал ветер, первый предночной порыв. И с ветвей полетели массой блеклые листья; кружась и перевертываясь, они покрывали траву, могилы.