Дом учителя
Шрифт:
— Ольга Александровна… — начал было Самосуд, но она не прервала рассказа.
— Наш отец, когда умирал, просил меня никогда не бросать брата — папа надеялся, что Митя вернется… И он все ждал, до последней минуты, что вдруг отворится дверь и войдет Митя… Если бы вы знали, как тяжело папа умирал! Меня он заставил поклясться, что я найду Митю и все для него, все…
Она не договорила, разволновавшись, и Сергей Алексеевич воспользовался паузой:
— Простите… по зрелому размышлению, я все ж таки советую какие-то теплые вещи прихватить. Не думаю, что незваные гости загостятся у нас, но зима на носу.
— Да, хорошо, теплые вещи, — как эхо повторила Ольга Александровна.
— Возможно, конечно, что немцев мы здесь и остановим, — сказал Самосуд, — а вскорости погоним назад… И тогда вы вернетесь к своим пенатам даже раньше, чем ударят морозы. Но жар костей не ломит, теплые боты возьмите непременно.
— Теплые боты… — повторила она.
— Ну, а когда вы все вернетесь, мы опять сядем у вас… Заколем ягненка и принесем жертвы домашним богам.
Ольга Александровна тихо, словно издалека, устало засмеялась.
— Мои домашние боги! Я хочу сказать вам… Я за эти дни много передумала… Все ходила по дому, выдвигала ящики, перечитывала письма, смотрела… Боже мой, сколько всего тут накопилось — за сто лет, кажется! В доме жили еще мой дед и бабушка. Я нашла старый мундир прадеда с золотыми эполетами, он был полковником, участвовал в той Отечественной войне. И я вспомнила, что мы брали этот мундир для домашних спектаклей. Я нашла массу маминых вещей, ее любимое зеркальце, нашла Митин альбом с марками. Вы скажете: все это, как опавшие листья… Вы однажды так сказали, мне врезалось? «опавшие листья»… Но это… Ну, как сказать? Это листья моего сада. Леночка уже не чувствует так… Она рвется отсюда, она мечтала о Москве. Но мне ужасно тяжело… Мои родители, наверно, жили слишком беззаботно. Я — тоже… Мы слишком много развлекались. Потом я всю жизнь пыталась что-то поправить, искупить… Я мало что смогла сделать, но — что смогла… Моя жизнь вся прошла в этом доме, даже страшно — целая жизнь! И когда я подумаю, что сюда придут они… И развалятся на постели моей матери… Пусть уж лучше все, все… Я бы сама подожгла этот дом. И мне было бы не жалко… ничего не жалко!
— Совсем ничего? Правда? — переспросил Сергей Алексеевич.
— Опавшие листья… — сказала она. — Простите, я нагнала на вас мрак. А вам, наверное, еще труднее, чем мне.
— Мне вашей библиотеки жалко, — сказал Самосуд. — Если позволите, я кое-что изыму и припрячу… У вас есть прижизненное издание Пушкина — это нельзя оставлять. Радищев, «Путешествие»… вообще чрезвычайная редкость. Я загляну сюда после вашего отъезда.
— Да, конечно! Как это мы не подумали раньше?! — воскликнула Ольга Александровна. — Но разве вы сами не эвакуируетесь? Когда вы уезжаете?
В комнатке стало совсем темно: кто-то прошел за окном и притворил снаружи ставни, — должно быть, Настасья Фроловна совершала вечерний обход.
Самосуд задвигался на стуле, и в темноте пугающе громко звякнула ложечка в стакане, который он задел локтем; потом раздалось его кряканье — он осушил свою рюмку.
— Вы сами едете когда и с кем? — настойчиво повторила Ольга Александровна.
Но он и на этот раз отмолчался. И хотя он мало кому верил так, как хозяйке этого дома, сказать ей, что он и не собирается уезжать, что его, члена бюро райкома, оставляют со специальным поручением в тылу врага, он, разумеется, не мог. А наплести что-нибудь правдоподобное он тоже сразу не нашелся — не так легко было провести Ольгу Александровну.
Почему вы молчите? — допытывалась она.
— Да уж как-нибудь выберусь… — неохотно ответил он.
— Что это значит: как-нибудь? Вы не хотите мне сказать?
— Ну что вы?.. Я должен еще кое-кого вывезти из города… Не одна же моя школа на мне.
— Вы не хотите мне сказать… — убежденно повторила она. — Вы не доверяете мне.
— Ольга Александровна, я только щажу вас. Вам и своих хлопот достаточно.
Теперь замолчала она: ее подозрения на его счет, кажется, оправдывались, Как ни трудно было представить себе, что Сергей Алексеевич Самосуд — такой уж немолодой, такой домашний в своей неизменной холщовой толстовке, такой штатский по своей повадке, по своим занятиям и вкусам: книжник, педагог, знаток Монтеня, — что он тоже берется за оружие, — эта невероятная догадка забеспокоила в последние дни Ольгу Александровну. Как-то, к большому удивлению, она застала своего старого друга в библиотеке за усердным, с выписками, чтением книжки знаменитого Дениса Давыдова «Опыт теории партизанского действия»; затем обнаружилось, что в дерматиновом учительском портфеле Сергея Алексеевича — он неосмотрительно при ней занялся ревизией содержимого своего разбухшего портфеля — лежит вместе с томом Монтеня «Наставление по стрелковому делу»; там же находилась и подробная, на нескольких листах, карта их района. Сергей Алексеевич чаще, чем обычно, приезжал теперь из Спасского в город, в Дом учителя, потом его надолго куда-то увозили на машине, на рассвете доставляли обратно; он постоянно возился с каким-то загадочным багажом… И, может быть, он и в самом деле вознамерился на старости лет повторить то, что совершил некогда лихой гусар и поэт Денис Давыдов. Если разобраться, это было не так уж и невероятно, рассуждала Ольга Александровна, ведь когда-то и он воевал, командовал отрядом Красной гвардии, брал Перекоп. И при мысли об опасностях, грозивших Сергею Алексеевичу — если только он действительно собрался снова идти на войну, — она и пугалась, и сердилась, ну куда ему, старику, и зачем ко всем ее горестям он прибавляет еще эту тревогу за него?!
— Зажгите свет… — сказала она нетерпеливо. — Сергей Алексеевич, пожалуйста! Я не могу в таком мраке…
Он ощупью обогнул столик, задернул для верности занавеску на окне и нашарил на стене выключатель. В голубоватом свете — Ольга Александровна любила голубые абажуры — он увидел все ту же, до мельчайших подробностей знакомую белую комнатку — лишь потемнели углы под потолком да прибавилось на стенах фотографий: отец Ольги Александровны — молодой, с кудрявой бородкой клином; мать, в большой, похожей на цветник шляпе; брат Дмитрий в гимназической фуражке, с белыми кантами и с кокардой. И тот же порядок, та же милая опрятность царствовали здесь, как и в день его первого визита.
Ольга Александровна, опираясь на подлокотники, поднялась и сделала шаг к нему.
— Вы остаетесь, чтобы тоже воевать, — сказала она. — Я знаю, вы напрасно от меня скрываете — вы идете в партизаны.
Так требовательно и прямо могла разговаривать с ним только одна Оля Синельникова — это опять была она — Оля! И Сергей Алексеевич даже оробел… Конечно же, он сознавал, что к нему подходит тяжело дышавшая, грузная, седая Ольга Александровна, но он словно бы смотрел мимо нее, точнее — мимо всего, что ее делало старухой, он видел только ту женщину, которую долго любил, и те же ее ярко-черные, светящиеся, все еще очень красивые глаза смотрели на него, приближаясь. А на увядшем лице Ольги Александровны он прочитал то же покорившее его некогда выражение строгости и тревоги, с которым Оля Синельникова выговаривала своим легкомысленным близким.
— Какой же я теперь вояка, посудите сами?! — с усилием выдавил из себя Сергей Алексеевич. — Шутить изволите, сударыня!
— Зачем вы стараетесь меня обмануть? И вы вообще не умеете врать. У вас это не получается, — сказала она. — А вояка из вас… ну уж не знаю…
Он только поклонился, соглашаясь заранее со всем, что она о нем скажет; голубым бликом блеснула под лампой его гладкая, полированная лысина.
— Не щадите вы меня, думаете об одном себе… — сказала она. — Забубенная вы головушка!.. А я тоже хороша — ведь замечала все и не могла раньше сообразить.
Сергей Алексеевич затоптался на месте: ему и оставаться дольше было трудно, и трудно было уйти.
— Так вот, Ольга Александровна!.. — решился он наконец, — завтра раненько я пойду, может, и до света еще. Провожать меня не надо. А вы, значит, собирайтесь.
Он замолчал, глядя преданно и виновато.
— Как же это?! — словно изумилась она. — Постойте же, погодите!
Они оба подумали сейчас об одном: о том, что вот сию минуту они попрощаются, и на этот раз, видно, уж навсегда: самые их годы оставляли им мало надежды на новую встречу.