Дом учителя
Шрифт:
— Товарищ Истомин, умеете в преферанс? — ища поддержки, обратился он к своему бойцу. — Умная игра, не глупее шахмат. Это точно.
Виктор Константинович отрицательно повертел головой, он не любил карт и вообще не понимал азартных людей.
— А то мы поглядели бы, на что вы способны, — загорелся уже Веретенников. — Но позднее, конечно, вечерком, мне тут надо еще кое-какие справки… И между прочим, поучили бы вас, пригодилось бы на будущее.
— Спасибо, — сказал Виктор Константинович, — если вам так хочется, то, пожалуйста, я могу, конечно.
Он смотрел на этого неугомонного человечка, своего командира, как смотрят на детей: те тоже не подозревают, что их, как и всех, не минуют ни утраты, ни разочарования, ни старость, ни могила — она-то достанется каждому. И недоумение, и даже грусть вызывала эта детская слепота Веретенникова, его неистощимая, хлопотливая радость существования.
— Так и запишем: вечерком сообразим пульку, — решил маленький техник-интендант. — Папаша тоже не откажется с нами, хоть мы и не служили в царской армии.
За окном застучал мотор подъехавшей машины, и старый учитель, с живостью привстав, выглянул на улицу. Мотор затих, машина остановилась у дома, и учитель тут же поднялся — как видно, он ее и ждал — и пошел из комнаты.
Веретенников посидел на кровати, как бы о чем-то размышляя: округлое, с тугими щечками лицо его сделалось сонно-мечтательным, и он отвалился на подушку.
— Истомин!.. — слабо позвал он. — Виктор Константинович! — В отсутствие посторонних он к своему бойцу, кандидату наук, обращался по имени-отчеству. — Надо бы… Как там Кулик? Я ему воды натаскать приказал, в баньку…
Он с усилием разлепил смежившиеся было веки, вперился в Истомина и, вскинувшись, снова сел на кровати.
— А ладно, оставайтесь, — пробормотал он. — Вы уже еле ноги… Я сам.
Помотав головой, он вскочил и невесть отчего хохотнул.
— Вы, Виктор Константинович, человек к войне не приспособленный, — сказал он. — Вы в мирных условиях спортом каким занимались?.. На лыжах ходили, к примеру? Вы и физзарядку игнорируете, я заметил.
— А может ли человек быть приспособленным к войне? — сказал Истомин. — Нормальный человек? Давайте уж так ставить вопрос, товарищ лейтенант!
— Почему же нет, — не задумываясь, ответил Веретенников. — Человек ко всему может приспособиться. А не может, так должен.
— И к войне? — повторил Истомин.
— Само собой.
— И к смерти? Где война, там и смерть, — сказал Истомин.
Веретенников снова хохотнул — вопрос показался ему несерьезным.
— Почему же нет? Если он ко всему в жизни приспособленный, то и к смерти.
И его лицо выразило веселое удивление: он и сам не ожидал от себя такого ловкого, быстрого ответа, — правда, он лишь смутно ощущал его более глубокий смысл.
Дверь за ним захлопнулась, и Виктор Константинович остался один.
«Устами младенца глаголет истина, — подумал он. — Приспособленный к жизни, приспособлен и к смерти, — вероятно, это так и есть… Как странно: люди вокруг меня точно не видят, что смерть у их порога. Они растят цветы, читают книги, они библейски гостеприимны, они укладывают меня в чистую, мамину постель, они играют Шопена, они организуют пульку. Они живут, отвернувшись от смерти… Что это: слепота, глухота или мудрость?.. А может быть, духовное здоровье, инстинкт жизни?.. Откуда у моего техника-интенданта второго ранга мудрость?..»
Виктор Константинович подошел к окну и взял переплетенную в кожу книгу, которую оставил там учитель… «Мишель Монтень. «Опыты», — в угасающем свете вечера прочел он на титульном листе этого старого русского издания… — Оказывается — господи боже! — оказывается, здесь еще читали Монтеня!» Перебросив несколько страниц, Истомин задержался взглядом на строках, отчеркнутых сбоку тонкой карандашной линией:
«Подобно тому, как враг, увидев, что мы обратились в бегство, еще больше распаляется, так и страдание, подметив, что мы боимся его, становится еще безжалостней. Оно, однако, смягчается, если встречает противодействие. Нужно сопротивляться ему, нужно с ним бороться… Страдание занимает в нас не больше места, чем сколько мы предоставляем ему…»
Истомин поднял голову, задумавшись, — он не удивился, что Монтень как бы вмешался в его разговор с самим собою. Захлопнув книгу, он раскрыл ее снова наугад, как раскрывают, когда хотят погадать по ней. И ему опять попалась на глаза отчеркнутая строка. На рыхловатой, в коричневых пятнах странице, источавшей запах слежавшейся бумаги, пыли — запах времени, он прочел:
«Смерть представляется ужасной Цицерону, желанной Катону, безразличной Сократу».
Виктор Константинович внутренне усмехнулся, найдя в себе сходство со всеми тремя одновременно.
— А-а… — услышал он голос Сергея Алексеевича; тот снова появился в комнате, — читаете старого мудреца. Я вот тоже время от времени…
Не досказав, что он «тоже», учитель довольно проворно опустился перед своей койкой на колени и выволок на свет чемодан — фибровый, средних размеров, основательно потертый, с металлическими уголками.
— Наслаждаюсь — именно! — проговорил он, встав с колен и отдышавшись. — Четыреста лет без малого прошло, а Монтень все учит уму-разуму.
Он подхватил чемодан и, крякнув и клонясь набок, пошел к двери; чемодан был хотя и не велик, но, должно быть, тяжел.
— Позвольте мне… — Истомин подался следом, — я помогу вам.
Не оборачиваясь, учитель отмахнулся свободной рукой.
Его толстовка, пока он возился с чемоданом, вздулась на спине, нижний край ее оттянулся кверху, и стала видна кобура револьвера. Обвиснув от тяжести, она болталась на бедре у старика; тускло блестел латунный шомполок с петелькой… В первое мгновение Виктор Константинович не придал этому открытию значения, таким оно было неожиданным. И учитель уже удалился с чемоданом, когда он спросил себя: «Что это? Зачем старику оружие? Что за чепуха?»